Никакой реакции на слова не последовало. Зато спустя несколько секунд над рекой разразилась настоящая гроза, и это заставило его отбросить все колебания и войти в пещеру. Снаружи сразу стало темно, как в глухую полночь, время от времени мрак разрезала вспышка молнии. Сидя у входа, Евгений смотрел, как пенится под струями дождя вода в реке. Вода не пугала его, один раз он уже пережил стремительное падение в бездну, оказавшую-ся куда глубже невского русла. Он помнил свой полет сквозь безвременье и темные тени, тянувшиеся к нему со всех сторон. А потом свет и спасительный воздух, ворвавшийся в легкие. Ему повезло дважды – если бы рядом не оказалось рыбачьей лодки, он вряд ли доплыл бы до берега в студеной морской воде. Цепь совпадений, но, может быть, что-то стоит за ними. Хотелось верить, что все не случайно! Очень хотелось верить.
Конь, который без труда поместился под сводом пещеры, испуганно прижимал уши и переступал с ноги на ногу. Невский прикоснулся к нему, успокаивая. Жаль, что в замке его приемного отца не знали заклинаний, усмиряющих дождь, а ведь есть, говорят, такие умельцы, что могут управлять погодой.
Прошло около получаса, и Невский стал понимать, что знакомый поэт не особенно преувеличил со своим описанием, – реку раздуло от дождя и если «могучие стволы» пока еще по ней не плыли, то сучья и палки действительно появились.
Он глубоко вздохнул. В этот момент за его спиной в глубине пещеры послышался какой-то неясный шум. Евгений откинул плащ, но не стал вынимать меч – в такой тесноте орудовать им было несподручно, да и вряд ли в нем была сейчас необходимость. Он подумал, что это какой-то зверь притаился там, в глубине, а он не хотел его пугать.
В конце концов, Невский был гостем в его жилище и собирался вести себя, как подобает гостю. И это был не волк – конь почуял бы его сразу. Может, лисица или речная выдра?
В пещере снова раздался шорох, потом неясный скрежет, словно отодвигали тяжелый камень. Невский услышал, как тихий голос окликнул его по имени.
– Евгений!…
– Кирилл?! – спросил Невский – больше никто в этих краях не мог знать его настоящего имени.
Но это был не Марков.
В сентябре Иволгин вознамерился научиться солить огурцы. Огурцы, за неимением собственных, Домовой купил в магазине, рецепт по солению был выужен из «Книги о вкусной и здоровой пище». А необходимые для этого дела банки Гертруда Яковлевна, как и многие советские хозяйки, заботливо хранила на антресолях. Правда, большую их часть Иволгин уже давно сдал в пункт приема стеклотары – трехлитровая банка стоила сорок копеек, а при их ограниченных средствах эти сорок копеек были куда нужнее теоретических заготовок.
Осталась в запасе одна некондиция – какие-то польские баночки, которые не признавали в отечественных пунктах приема стеклотары.
– Везите в Польшу! – сказала приемщица Вадиму.
Тот, однако, посчитал предложение нерентабельным и попытался даже разъяснить ей почему, но был вытеснен из пункта приема двумя алкашами, принесшими целый рюкзак, набитый отечественными пивными бутылками.
И вот теперь польские банки оказались востребованы. Марков, откликнувшись на просьбу хозяина квартиры спуститься с эмпиреев и подняться на антресоли, пытался разыскать их, в смысле банки, среди старого скарба. При этом Кирилл вспоминал дедовскую дачу – там можно было часами копошиться на чердаке. И дед никогда не кричал ему, что он измажется в грязи или поранится. Единственное условие, которое выдвигал дед и Кирилл соблюдал неукоснительно, – ни одна из найденных им вещей не должна покидать чердак без предварительного согласования. А на чердаке и правда было грязно и валялись затвердевшие мышиные катышки – мыши навещали дачу зимой, но с наступлением весны уходили. Один раз Кирилл даже нашел дохлую крысу, в другой – поранился о торчащую спицу от старого зонтика, похожего на крыло сказочного дракона. Здесь он ощущал себя рыцарем, забравшимся в заброшенный замок. В темноте все казалось заманчивым и загадочным, а старый сундук – полным сокровищ, хотя ничего там не было, кроме старых журналов, велосипедного звонка и старой треснувшей чашки.
Как-то раз он заснул там, возле сундука, и увидел во сне зеленые холмы, где не был ни разу в жизни. Он потом увидит эти холмы наяву, но сон уже забудется безвозвратно, потеряется за чередой других, и ему не придется удивляться странной природе сновидений, порой открывающих завесу над временем.
На антресолях у Иволгиных никаких сокровищ не хранилось, но Марков не мог отказать себе в удовольствии перебрать ящик, куда хозяева сложили старые книги, выбросить которые было жалко, а держать на полке ни к чему. Вот учебник английской грамматики с рисунками Бидструпа, какие-то руководства по садоводству… Еще одна книжка в серой обложке называлась «Гость из бездны» и принадлежала перу некоего Мартынова. Не глядя в выходные данные, Марков мог сказать, что издана она в шестидесятые – видно по оформлению. Он пролистал страницы, читая по диагонали. В книге рассказывалось о хорошем советском гражданине, который скончался после войны за границей и его переправили на родину в цинковом гробу. Гроб попал в пожар, половинки сварились, а в далеком будущем гроб нашли и открыли. Герой, как оказалось, за эти годы хорошо мумифицировался; медицина будущего сумела его воскресить, и весь роман он путешествовал по родной планете, ставшей единым Советским Союзом, поражаясь размаху научно-технического прогресса. Книжка была правильной, как и ее герой, и потому – скучной. Но тоску своего правильного героя автору удалось передать, несмотря на наивный антураж. Книжка наталкивала Кирилла на мысли, которые вряд ли приходили в голову ее автору. В последнее время Маркову часто казалось, будто здесь он такой же гость из бездны, а дом его там, в Британии, где сейчас бродит Невский.
– Ты лучше вот это почитай! – Вернувшийся с прогулки Домовой принес целый ворох газет. – Стоило мне назвать киоскерше твое имя, как вокруг мгновенно собралась толпа. «Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!» – вот, что они кричали!
Домовой, разумеется, преувеличивал, но скудная советская пресса действительно отреагировала на спектакль.
«Оригинальная трактовка великой пьесы может вызвать недоумение у поклонников классической интерпретации. Однако нужно отдать должное постановщику, его интерпретация не выглядит оскорбительно-вульгарной, подобно некоторым из театральных экспериментов нашего времени». – Марков с увлечением перелистывал газеты, уделившие хотя бы пару строк «его» «Гамлету», и чувствовал, как каждая из этих строк задевает тайные струнки его души. Струнки тщеславия.
Что касается самого Маркова, то один из критиков счел нужным упомянуть его в числе многообещающих молодых исполнителей. Удивительно, думал Кирилл, что делает с человеком слава, даже если она пока выражается в паре неразборчиво отпечатанных на последней странице «Смены» абзацев.
Отзывы в целом были положительными. Правда, проскользнуло и несколько ехидных рецензий, в одной из них, написанной в духе фельетона, автор сетовал на скудость фантазии современных постановщиков, которые, силясь привлечь внимание публики, берутся за переработку классических сюжетов. Промелькнуло еще малознакомое широкой публике слово «постмодернизм». Возможно, толика правды в этом была, но автор утопил ее в неуклюжем сарказме. Да и в любом случае советский человек был воспитан самым удивительным, с точки зрения здравого смысла, образом. Отрицательный отзыв со стороны официальной печати был для него лучшей рекламой. Главное, чтобы количество этих отрицательных отзывов не достигло критической отметки, за которой должна была последовать реакция министерства культуры.