– А, Петров, ты, братец… – начал Серега.
– Разрешите, товарищ подполковник, – отчеканил прапорщик, без особых церемоний взял Серегу за локоть и рванул вверх. Подполковник нетвердо встал, и Петров поволок его из столовой.
– Это… вы куда его? – спросил Павел вслед.
– Простите, товарищ геолог, подполковнику немного освежиться надо, – не оборачиваясь, отчеканил прапорщик и исчез вместе с Серегой за дверьми.
Павел вернулся было к своему столику, но после Серегиных непонятных и тревожных слов аппетит пропал совершенно. Он услышал какой-то шум в сенцах, громкий хлопок входной двери, встал и вышел из зала. За дверью, держась за щеку, стоял Серега. Выражения его лица в полутьме было не разглядеть. Павел решительно взял его за плечи.
– Что ты там плел – про духов, про камешки?
– Прости, братан, – сипло сказал Серега. – Сболтнул спьяну. Обознался я. Перепутал. Ничего не знаю.
– Кто этот прапорщик? Что тебе известно? Говори!
– Ничего мне не известно! – Подполковник зло стряхнул с плеч руки Павла и вышел.
Павел рванулся было за ним, но на крыльце его перехватил Мандрыка.
– Все, Митрич, борт подан, полетели.
– Этот что тут делает? – спросил Павел, показывая в спину поспешно удаляющегося Сереги.
– Никашин-то, погранец? Водку пьянствует после трудовой недели. Тот еще капельмейстер. Ты его знаешь?
– Встречались, – неопределенно сказал Павел и вслед за Мандрыкой направился к летному полю.
– … Сначала Таня своим профессиональным глазом подметила фальшь в их игре, потом был этот странный, неприятный разговор с пьяным воякой. А дальше все покатилось, как снежный ком. Я еле дождался окончания поля и сразу, не заезжая домой, отправился в институт и потребовал показать мне материалы с обнажений в хрусталеносной зоне, я еще летом переправил их в институт. Видимо, лаборант был не из их компании – тут же открыл хранилище и запустил меня. Я пересмотрел все образцы, сверил с записями и обнаружил несоответствие. Исчезли пять самых крупных минералов и несколько образцов мрамора со значительными включениями. Я подумал, уж не те ли это камешки, которые, по словам Сереги, ушли к духам, иначе говоря, контрабандой в Афганистан. Рассказал о пропаже Лимонтьеву, которому тогда еще верил, убедил его, что никакой ошибки с моей стороны быть не может. Он страшно возмутился, при мне вызвал и допросил всех, кто мог соприкасаться с коллекцией в поле или в институте и кого удалось быстро разыскать. Никто, естественно, ничего не знал.
Правда, Кошкин, институтский слесарь – он в моей экспедиции рабочим был, – сказал, будто видел, как аспирант Жаппар на последней стоянке разговаривал с неизвестным военным и что-то ему передал. Правда, это было уже после отправки первой партии в Москву. А перевозил ее Жаппар, так что на него падает главное подозрение, а слова Кошкина это подозрение подтверждают. Но как раз Жаппара-то и не могли найти. В Москву со всеми он не полетел, сказал, что отправится прямо домой, в Алма-Ату. Позвонили его родителям. Но они сказали, что Жаппар там не появлялся, но звонил. Сказал, что застрял в Москве… Короче, мне ничего не оставалось, как опечатать оставшуюся коллекцию и отправиться в Ленинград. В институт я вернулся спустя три недели – и тут же, в вестибюле, наткнулся на свежий некролог. В горах Тянь-Шаня при восхождении на ледник Щуровского погиб аспирант Жаппар Бейшимбаев…
Рафалович присвистнул.
Разговор они вели в гостиной Черновых. Бледный, осунувшийся и небритый Павел с черными кругами под глазами расхаживал по комнате, безостановочно курил, иногда заходясь кашлем. Сперва речь его была сбивчивой, дерганой, но теперь, когда он немного успокоился, текла размеренно и складно. Леонид, сильно раздобревший за последние два года, сидел возле стола и время от времени прихлебывал остывший кофе из кружки.
– А если все же случайность, совпадение? – спросил он.
– Я хотел думать, что так. Совпадение, пусть даже и очень кому-то нужное. Но я никак не мог взять в толк, какого лешего он полез на Тянь-Шань.
– Ты ж сам с детства альпинист и должен понимать, какой леший людей в горы тянет.
– Но не тех, кто только что с этих самых гор спустился. Особенно если просидел там четыре месяца. Тут, знаешь ли, не о горах мечтаешь, а о горячей ванне и билетах в оперу. Нет, ему могли приказать. А потом убрали.
– Зачем?!
– Концы прятали. Он свалял дурака, засветился, и его хозяева испугались разоблачения…
– Чушь! Доказать, что украл именно он, практически невозможно. Подозревать – да, но не доказать. За руку не поймали, в карманах не нашли. Скажешь, что кроме него некому? А грузчики «аэрофлотовские» поинтересоваться не могли? А тот же институтский кладовщик? Да уж не сам ли ты камешки налево пустил, а на казаха бедного свалил?.. Нет уж, у кого хватило ума такой бизнес раскрутить, не станут по-глупому концы прятать.
– Возможен и другой вариант: Жаппар решил сработать на свой карман. Снюхался с нужными людьми, запустил лапу в наши образцы, и камни пошли в Афганистан и оттуда дальше – душманам-то они без надобности. Но все раскрылось, и его примерно наказали. Чтобы другим неповадно было.
– А КГБ не мог к этому руку приложить? – напряженным полушепотом спросил Рафалович.
– А им-то зачем?.. Слушай, а ведь это действительно странно… Я только сейчас сообразил.
– Что сообразил?
– Понимаешь, когда ведутся работы по такой тематике… ну там, стратегические ископаемые, новейшие технологии по оборонке, комитетчики вокруг табунами бродят. Режимность, допуски, подписки, описи всякие, промывание мозгов насчет бдительности. Я этого в родимом «четыре-двенадцать» налопался во! – Павел провел ребром ладони по горлу. —
А тут их и за версту не было. Ни одного! Будто мы не сверхпроводимыми алмазами занимаемся, а какой-нибудь глиной огнеупорной. И это лишний раз подтверждает…
– Что?
– А то, что работа – не на Родину, а на хитрого дядю! Бизнес, как ты только что выразился. И я в нем повязан, как и все прочие. Даром что меня за болвана держали!
– Пожалуй что и так. – Леонид задумчиво постучал пальцами по столу.
– В общем, я, как некролог этот прочитал, из института выскочил как ошпаренный, до ночи по Москве шатался, а до утра – по номеру, версии разные строил, одна другой гаже… А утром написал заявление по собственному желанию, вложил в конверт и отнес Лимонтьеву в приемную. Самого не дождался, да и не готов был, честно говоря, с ним беседовать, а секретарше в папку положил. Потом на вокзал и домой.
– А дальше? Неужели так просто и отпустили?
– Представь себе. Лимонтьев, правда, звонил несколько раз, расспрашивал, уговаривал забрать заявление. Я ничего ему объяснять не стал, сказал, что семейные обстоятельства требуют, чтобы я безвылазно сидел в Ленинграде. Он особо не напирал – решил, видимо, что теперь они и без меня справятся. Я, было, подумал, что отвертелся, успокоился, работу подыскал – в «Недра» устроился, геологическую литературу редактировать и резюме по-английски сочинять. Месяца два они меня не трогали. Но как-то вызвал меня к себе директор издательства, в первый раз, заметь. Я прихожу – его самого в кабинете нет, зато целая делегация сидит: Лимонтьев, главный его подхрячник Клязьмер, Алик Калачов. И давай меня обрабатывать. Дескать, большинство минералов, хоть по физическим свойствам и химсоставу ничем от прежде собранных не отличаются, но никакой сверхпроводимости не демонстрируют. Никто не может понять, в чем дело, и вся надежда на меня. Представляешь, сволочи какие, на сознательность давить стали, о долге советского ученого вспомнили! Прямо руки чесались им в морды гладкие заехать покрепче!