— Да как же я пойду? А отец?
— Тогда пройдите к нему, пожалуйста, — сказал следователь. — Надо здесь заканчивать поскорее, протоколы составлять, всякое такое. А то еще что-нибудь произойдет… Где этот… ну, гэбист, Фролов? — спросил он какого-то молодого человека, выходящего из гостиной.
— Там. — Молодой человек показал себе за спину. — Бумаги пишет.
Следователь вздохнул.
— Пойду… вопросы согласовывать. А вы идите, Павел Дмитриевич.
— Я на кухне посижу, можно?
— Эй, с кухней кончили? — крикнул следователь в пространство.
— Кончили, — ответил стоящий рядом молодой человек. Следователь вздрогнул и укоризненно посмотрел на него.
— Можно, — сказал он Павлу.
Павел вышел на кухню и закурил. Ну вот! Собственная семья не состоялась, а теперь и родительская рухнула. Ушла Елка. Одного взгляда на мать достаточно, чтобы понять, что и она уходит безвозвратно. Отец… он остается. Но одному Богу известно, каким он будет теперь, без работы, без семьи…
— Ну уж нет! — прошептал Павел. — Его мы с Нюточкой вам не отдадим…
И погрозил кулаком в ночную темноту.
Он и не заметил, как опустела квартира. Кто-то совал ему на подпись какие-то бумаги — он подписывал, не читая. В прихожей шумели, топали, переговаривались. Сознание его безучастно отмечало: вот выносят Елку, вот — мать, обездвиженную, вырубленную лошадиной дозой какой-то гадости, вот хлопают двери. Раз, другой, третий. И стало тихо. За пределами кухни громоздилась тьма, обволакивающая, приглушающая звуки.
Павел вышел в темную прихожую, щелкнул выключателем. Из зеркала на него глянул бледный, тощий сутулый субъект средних лет с черными мешками под глазами. Павел поспешно перевел взгляд выше, прочел корявую красную надпись: «Прощай, изменщик коварный!», вздохнул, сделал два шага в ванную, сорвал с вешалки банное полотенце, занавесил им зеркало и отошел за меловую черту, обозначившую контуры совсем недавно лежавшего здесь тела. Тела…
Павел рванулся к телефонной тумбе, распахнул дверцы, вытащил старую, истрепанную записную книгу и раскрыл на букву «Р». Есть! Он набрал давно забытый номер. Трубку сняли после первого же гудка.
— Рива Менделевна! Здравствуйте, это Павел Чернов. Поздно? Извините, что разбудил… Вы не спали? Будьте любезны, адрес Лени и телефон, если есть… Да, очень срочно.
Павел записал адрес — своего телефона у Рафаловича не было. Он хотел сразу позвонить на телеграф, но передумал. Лучше сходит завтра утром, с бумагой, подтверждающей… Нет, все-таки не укладывается в голове. И что с того, что в последние годы сестры в его жизни как бы и не было? От этого только хуже. Если бы чаще был рядом, старался помочь, понять, может быть, и не было бы сегодняшнего… Ладно, что теперь толку.
Павел расправил плечи и через темную гостиную прошел в отцовский кабинет. Дмитрий Дормидонтович сидел все в той же позе. Но папки и листочки были подобраны с пола и аккуратно разложены на столе, рядом с заявлением.
— Чай будешь? — спросил Павел. — Я поставлю. Дмитрий Дормидонтович будто и не слышал его вопроса. Павел терпеливо ждал. Прошло минуты две, потом отец медленно-медленно поднял голову, посмотрел на него.
— Чай? — переспросил он чужим, сиплым голосом. — Чай не буду.
— Тогда иди спать. Прими радедорм или реланиум и ложись.
— Спать, — повторил отец. — А ты?
— Я тоже, — сказал Павел. — Дам тебе лекарство, покурю и лягу.
— Да. А Лида?
— Мама в больнице. Ей так лучше.
— Лучше…
Дмитрий Дормидонтович поднялся. Павел подхватил его под плечо, желая помочь, но отец отвел руку.
— Сам, — сказал он. И вышел на негнущихся ногах. Павел посмотрел ему вслед, послушал шаркающие шаги потом шум воды из ванной.
Вот черт, забыл, где в этом доме держат лекарства… В спальне, наверное.
Похороны, как и свадьба, с которой минул год и десять дней, были скромными и малолюдными. Не было ни оркестра, ни скорбных речей. Собравшиеся помолчали перед раскрытой могилой, кинули на гроб по горстке земли, украсили холмик цветами и венками, постояли еще немного, глядя на увеличенную старую фотографию улыбающейся Елены, и разошлись, кто на поминки к Чернову, а кто по домам. Кроме Дмитрия Дормидонтовича и Павла пришли две приятельницы Елены по институту, человек шесть соседей, горько причитающая мать Воронова в черном платке. Обком был представлен верной Мариной Александровной, которая пришла с мужем, — оба выглядели постаревшими, растерянными, — несколькими машинистками, буфетчицей, уборщицей и двумя офицерами Девятого управления, которым присутствовать здесь полагалось по должности. Никто из чинов, несмотря на то что отставка Дмитрия Дормидонтовича еще не была принята официально, не приехал. С комбината, где работала Елена, прибыл главный технолог Левский, месткомовский деятель, явившийся с казенным венком из пластмассовых цветов, и неприметная старушка Хорольская. Больше из отдела не пришел никто, хотя о трагической гибели их сотрудницы извещало траурное объявление в холле комбината. Таково было коллективное решение работников отдела, потрясенных сначала жалким видом вернувшегося из Парижа Воронова, а потом и рассказами Кузина, которому Воронов незадолго до неожиданной смерти жены два дня подряд изливал душу за бутылкой. Лидию Тарасовну, находившуюся в невменяемом состоянии в больнице, врачи категорически запретили везти сюда. И еще рядом с Павлом и Дмитрием Дормидонтовичем стоял неизвестный никому более морской офицер, третьим, после отца и брата, бросивший на гроб горсть земли.
Даже Марина Александровна узнала в нем Рафаловича только на поминках.
Леня заматерел, сильно раздался вширь, начал лысеть. Телеграмма Павла застала его за очередным сбором чемоданов в Москву, по казенной надобности. В Ленинград он вырвался уже из столицы, всего на день. Помянув Елку вместе со всеми, он извинился и пошел одеваться — перед отъездом надо было еще заглянуть к родителям. Павел проводил его в прихожую.
— Знаешь, Поль, спасибо тебе, — сказал Рафалович на прощанье. — За все эти годы я старался забыть Елку и, как мне казалось, забыл. Но все равно что-то такое скребло в душе. Теперь этого нет. Простившись с Елкой, я с прошлым простился, освободился от него. Спасибо. И извини, что в такой день я о себе…
— Это нормально, — сказал Павел. — Скажи хоть кратенько, как ты вообще?
— Нормально. Служу.
— Не женился еще?
— На грани… Кстати, она из нашей школы. На два класса младше нас.
— Совсем мелюзга. — Павел грустно улыбнулся. — Наверняка не помню.
— Училась вместе с Таней, сестренкой Ника Захаржевского. Ее-то ты помнишь, надеюсь?
Павел сглотнул. Хороший вопросик, ничего не скажешь… Да, но ведь Ленька три года жил на Севере, ни с кем из старых друзей не общался и не знает ничего.