Позднее, в студенческие годы, открыв для себя иные музыкальные ориентиры, Нил как-то в веселую минутку сочинил песенку а-ля Вертинский, и очень пафосно, со всеми характерными для прославленного шансонье приемами, исполнял ее на разных капустниках и вечеринках. Народу нравилось…
Он взял несколько аккордов и запел:
На пустом Петропавловском пляже
Ветер волны терзал, как струну.
Вы прошли не заметив и даже
Не взглянули в мою сторону…
— Если бы я знала, что ты еще и поешь, то непременно взглянула бы и не раз, — тихо проговорил кто-то.
Нил поднял взгляд и застыл в изумлении… Нет, это невозможно, никак невозможно… Хотя… Если здесь мог оказаться еще кто-то из того, нижнего мира, то именно она, только она…
— Что ж ты замолчал, Нилушка? Так пел хорошо.
И как к лицу ей эта зеленая хламида…
— Просто неожиданно очень. Ты здесь…
— Добро пожаловать в Занаду! — с ослепительной улыбкой произнесла Таня Захаржевская.
— Занаду?
— Храм земных утех, построенный одним монгольским мечтателем и описанный мечтателем английским. Но поскольку оба были опиофагами… Ладно, ты играй…
А луна так изысканно-нежно
Отдавалась бегущей волне,
Одиночество было безбрежным
В безнадежной моей стороне…
<Текст В. Волковского>
Нил вздрогнул. Необъяснимое ощущение переполняло его. Словно бы он одновременно находился в двух точках пространства-времени. Он же в кресле у раскрытого окна весенней ночью восемьдесят второго, он же рядом с нею, с Татьяной небесною, в Бог весть каком Занаду, в году неизвестно каком… Нет, не в двух точках, а в трех, потому что на двойную картину накладывалось, невидимо, но явственно — его несут, держа за руки, за ноги, куда-то кладут, встряхивая, зачем-то расстегивают брюки… Октябрь семьдесят третьего… Нет, не так. Рано! Еще, еще!..
Он слегка надавил на веки, силясь вернуть себя в пласт видения… Но тамошние предметы налились прозрачностью и зыбкостью. Белая клавиша продавилась под его пальцем, будто мягкий пластилин. Вновь перед глазами предательски близко замаячил край белой больничной занавески…
— Побудь еще… — прошелестела она призрачным голосом.
— Я хочу, но не могу, оно само ускользает…
— Ты здесь! — твердо приказала Татьяна. — Возьми мою руку, ощути ее тепло, вдохни в себя пьянящий воздух Занаду и не думай, главное, не думай о том, что осталось там, за порогом…. Теперь выдохни и сразу затянись, вот…
Прозрачная сигарета, которую она поднесла к его губам, обрела относительную материальность лишь на третьей затяжке. Поверхность клавиши стала ровной и твердой.
— Ну вот, — с несказанным облегчением проговорил Нил, взял сигарету из ее белых пальцев и заглянул в ее золотистые, искрящиеся смехом глаза. — Спасибо. Я снова здесь. Что это за сигарета? Я помню этот запах, этот вкус. Совсем недавно.
— Верджил в столовке оставил, а я подобрала. — Она показала ему пачку с кабаньей головой. — Спой еще чего-нибудь, пожалуйста.
— Что? Свое или чужое?
— Свое, разумеется.
— Да у меня все такое… не очень соответствующее этому месту. Как бы опять назад не утянуло.
— Тогда давай мое. Посвящение нашему «Сладкому дому».
— Но я же не знаю…
Она усмехнулась и щелкнула пальцами.
— Уже знаешь. Здесь это просто. Начинай, а я подхвачу.
И действительно, даже не успев удивиться, он без малейших колебаний отыграл вступление в пламенном испанском стиле и начал:
Снова под балконом с серенадой
Я стою в своем плаще старинном,
И свежей глотка амонтильядо
Сень дубрав, где зреют апельсины.
В ночь бежим, где трепетные звуки
Изольются в пламенном фанданго,
Где струятся пламенные звуки,
А река струится соком манго.
Она чуть наклонила голову и подхватила — чисто, звонко, весело:
Перебор гитары шестиструнной
Растревожил душу девы юной.
Голос твой, Диего, меня манит вдаль,
Как в топленом сахаре миндаль…
В искрометном географически-гастрономическом дивертисменте они пробежались по странам и континентам, и каждому куплету вторили сильные, отчетливо кондитерские, вкусовые ощущения — французский шартрез, венский апфель-штрудель, вязкая греческая халва и рассыпчатый тульский пряник с терпкой отдушкой ядреного хлебного кваса.
Послышались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Нил смутился — он даже не заметил, что во время их номера музыкальный салон наполнился народом. Люди, по большей части молодые и симпатичные, сидели в креслах, на диванах, прямо на полу, стояли у окон и возле самого рояля.
— Забойно, браток! — выразил общее мнение высокий стройный негр в красно-желто-зеленом балахоне и с немыслимо сложной системой косичек на голове. — Считай, вписался. Мы все тебя уже любим. — Он похлопал Нила по плечу. — Еще что-нибудь сбацаешь?
— Попозже. Устал немножко.
— Ладно. Тогда браток Соломон немного побренчит, о'кей?
Он уселся на освобожденный Нилом табурет и ловко, сноровисто заиграл небыструю, но очень ритмичную, на четыре четверти, мелодию. Ребята и девушки обступили рояль, принялись прихлопывать и пританцовывать в такт.
Не привлекая к себе внимания, Татьяна отошла от рояля, неспешно приблизилась к дверям в столовую. Нил тем же манером последовал за ней. Оказавшись в пустом, гулком зале, Нил взял ее руку, прижал к груди.
— Там, в нижнем мире…
— Он не нижний, — мягко поправила она, не отнимая руки. — Он просто обыкновенный.
— Хорошо. Там, в обыкновенном мире, рядом с тобой я смешон, жалок, недостоин твоей благосклонности…
Окружающие цвета резко поблекли, пол качнулся, и Нил поспешно заглотил остаток фразы.
Она молчала и с улыбкой смотрела на него.
— А здесь? Здесь и сейчас… Скажи мне, здесь ведь все иначе?
— Я и там никогда не считала тебя ни смешным, ни жалким… Но ты прав — здесь все иначе.
— Что же, выходит, я могу надеяться?..
— Возможно все. — Она пожала плечами.
— Тогда почему не сейчас? Он наклонил к ней голову, ловя губами ее губы. Она чуть отвела лицо, подставив щеку.