— Так где же эти ожоги?
Я скинул рубашку, а доктор снял с меня повязки. Его молчание показалось мне зловещим.
— Врачи заверили меня, что никаких признаков инфекции нет и я скоро приду в норму, — первым заговорил я.
— Да, пожалуй.
Узнав, в какой больнице я лежал, Кейт Роббистон по телефону Айвэна позвонил доброй бабушке, которая меня лечила. Он долго молча слушал ее, все время глядя на меня, и его пристальный взгляд постепенно становился все мрачнее.
— Благодарю вас, — наконец сказал он. — Очень вам признателен.
— Ничего не говорите матери, — взмолился я. — Зачем ей новые огорчения сразу после смерти Айвэна?
— Хорошо. Согласен с вами.
Доктор Роббистон сказал, что не станет трогать искусственную кожу, приживляемую к моей собственной, и снова забинтовал поврежденные места от подмышек до лодыжек. — В больнице вам сделали несколько инъекций морфина, — сказал он. — И в тех таблетках, что дал вам я, тоже содержится морфин.
— То-то я смотрю, они такие сильные.
— Вы можете приобрести пагубную привычку к наркотикам, Ал. Не вижу в этом ничего веселого.
— Этим я займусь как-нибудь позднее.
Он дал мне таблеток, которых должно было хватить на четыре дня, и я искренне поблагодарил его за оказанную помощь.
— Не злоупотребляйте ими и имейте в виду: езда на автомобиле ухудшает ваше состояние.
* * *
Я позвонил Тобиасу в офис и не застал его там. Мне сказали, что он уехал куда-то на уик-энд.
— Но сегодня ведь еще только четверг, — возразил я.
Мистер Толлрайт вернется, вероятно, в понедельник, невозмутимо ответили мне.
Черт бы его побрал, подумал я.
Маргарет тоже на месте не оказалось.
Важная банковская персона оставила для меня сообщение: «Все расходы, связанные со скачками на приз „Золотой кубок короля Альфреда“, будут оплачены банком, тесно сотрудничающим с миссис Бенчмарк, которая в настоящее время занята организацией и устройством всего необходимого».
Молодчина Пэтси! Важная персона уже успела стать воском в ее руках.
Утро прошло спокойно, а после полудня я поехал в Ламборн и прикатил туда в самый разгар вечерних дел.
Эмили — в столь привычной для нее обстановке — уверенно расхаживала по двору в своих жокейских бриджах, стройная и деловитая, раздающая инструкции конюхам и жокеям, похлопывающая лошадей по шее и крупу и протягивающая им угощение. Глядя на Эмили в такие минуты, всякий увидел бы, как любит она этих сильных, красивых животных с гладкой, лоснящейся шерстью. А лошади в ответ ласково терлись о ее руку головами.
Некоторое время я наблюдал за Эмили, прежде чем она почувствовала мое присутствие. Я еще раз до глубины души осознал, как нераздельно принадлежит Эмили этому миру и как счастлива она, что живет такой жизнью.
Я еще сидел в машине Айвэна, когда во двор въехал передвижной денник и из него стали выводить Гольден-Мальта.
Он появился из денника, дрожа от возбуждения и осторожно опуская копыта на мостки, по которым сходил вниз, как будто искал надежной опоры, пока длился весь этот спуск. Но не успел он ступить на твердую землю, как все его движения стали плавными и грациозными, пружинистыми, и его каштановая гладкая шерсть огнем загорелась в лучах вечернего солнца. С каким высокомерием великолепного породистого животного вскидывал он голову!
Я не мог оставаться равнодушным при виде Гольден-Мальта. Дважды пришлось мне уводить его, чтобы спрятать от чужих алчных глаз в никому не известном месте, и он доверялся мне. Глядя на его блистательное возвращение домой, я просто не понимал, как осмелился на такое...
Эмили подошла ко мне, когда я выбрался из машины. Мы вместе наблюдали, как Гольден-Мальта несколько раз провели по периметру двора, чтобы избавить от напряжения в ногах после путешествия в деннике на колесах. — Он великолепен! — сказал я, не в силах оторвать глаз от этого надменного красавца.
Эмили кивнула:
— Небольшая перемена обстановки пошла ему на пользу.
— А как насчет субботы?
— Он не захочет опозориться. — Эти слова прозвучали рассудительно, но я уловил в голосе Эмили сдерживаемый трепет тренера, который предвидит возможность победы в больших скачках и предвкушает наслаждение триумфом.
Мы вошли в дом. У Эмили не оказалось сил даже на такое обычное дело, как приготовить ужин. Не было сил на это и у меня.
Мы довольствовались тем, что съели хлеб с сыром.
В десять часов она — по заведенному порядку, ставшему для нее привычкой, — отправилась проверить, все ли ее предписания выполнены. Я вышел следом за Эмили и стоял, сам не зная зачем, во дворе, глядя на звезды и взошедшую над горизонтом луну.
— Эм, — сказал я, когда она снова подошла ко мне, — не одолжишь ли ты мне какую-нибудь лошадь?
— Какую еще лошадь? — удивленно спросила она.
— Любую.
— Но... зачем?
— Я хочу... — Как объяснить ей, чего я хотел? — Прокатиться в Дауне... побыть в одиночестве.
— Прямо сейчас! Я кивнул.
— Да уж, нынче вечером ты молчаливее себя самого.
— Мне надо о многом подумать, — сказал я. — В этом и состоит смысл сто двадцать первого псалма?
— Что?
— "Я хочу обратить свой взор на холмы, откуда придет ко мне помощь", — сказала Эмили.
— Эм!
— И холмы помогут тебе, заменив твои горы.
Я не ожидал, что Эмили так верно угадает, о чем я думаю, и не знал, что сказать ей.
Ни о чем не спрашивая и не вступая со мной в спор, Эмили ушла и вскоре снова появилась, принеся седло и сбрую. И опять ушла — на этот раз в один из денников, в котором зажгла свет. Я заглянул туда.
— Вот тебе лошадь. Она тоже принадлежала Айвэну, — сказала Эмили. — Так себе лошадка, зато спокойная. Теперь она, наверное, моя. И ты как душеприказчик Айвэна имеешь право в любое время ездить на ней... Но не давай ей слишком много воли, если у тебя хватит сил.
— Хорошо.
Эмили умело надела на лошадь седло, как следует затянув подпругу.
— Подожди, — сказала Эмили и ненадолго вернулась в дом, откуда вышла, неся для меня синий шлем и теплую куртку.
— Когда подымешься на холм, там может быть ветрено, — сказала она, помогая мне надеть ее.
Эмили была осторожна, но я кряхтел от боли.
— Чтоб его черти жгли в аду, этого Грантчестера, — рассердилась она.
— Эм... Как ты узнала?
— Маргарет Морден звонила мне сегодня, спрашивала, как твое самочувствие. Она мне и рассказала. Она думала, я и без нее все знаю.