— Да по кувырканью в постели второго такого юнца, как я, во всем мире не найдется! — возмущался он. — Теперь я взялся за пьесу Бернарда Шоу «Святая Иоанна». [107] Но как в эту невероятную пьесу подобрать актеров? И вот, пока суд да дело, приступаю к роману Жюля Верна, срок авторских прав истек; у продюсера, придурка, ветер в голове, мало говорит и много ворует, так что мне нужен второразрядный писатель-фантаст — ты, — обтесать этот долбаный шедевр. Говори да.
Но раньше, чем я успел открыть рот…
Под небесный водопад, сопровождаемый вспышкой и громом, Фриц рявкнул:
— Ты принят! Ну вот. Есть еще что показать и рассказать?
Я показал и рассказал.
Фотографии, вырезанные из старых газет и прикрепленные скотчем к стене над постелью. Чтобы их рассмотреть, Фриц с руганью едва не распластался на полу.
— С единственным глазом, другой пострадал на дуэли…
— На дуэли? — удивился я. — Ты никогда не рассказывал…
— Заткнись и прочти немецкому режиссеру-циклопу имена под снимками.
Я прочитал. Фриц повторил.
— Да, я ее помню. — Он потянулся к фотографии. — И эту. Да, и эту тоже. Господи, прямо стенд «Объявлены в розыск».
— Ты со всеми работал или только с некоторыми?
— Кое с кем поработал, две схватки из трех, в мотеле Санта-Барбары. Я не хвастаюсь. Что было, то было.
— Ты никогда мне не врал, Фриц.
— Врал, но ты был слишком глуп, не догадывался. Полли. Молли. Долли. Звучит как убогий перезвон швейцарских колокольчиков. Погоди, Не может быть. Может. Да!
Он наклонялся, поправлял монокль, напряженно щурился.
— Как же я не замечал? Dummkopf. [108] Но проходило время. Годы. Вот эта, и эта, и та. Боже правый!
— Что, Фриц?
— Все они — одна и та же актриса, одна и та же женщина. Разные волосы, прически, цвет волос, косметика. Брови густые, брови тонкие, нет бровей. Губы тонкие, губы пухлые. С ресницами, без ресниц. Женские штучки. На прошлой неделе на Голливудском бульваре подходит ко мне женщина и спрашивает: «Узнаешь меня?» «Нет», — отвечаю. А она: «Я такая-то». Разглядываю ее нос. Нос сделан. Смотрю рот. Тоже сделан. Брови? Новые. Плюс к тому, она сбросила тридцать фунтов и превратилась в блондинку. И с чего она взяла, что я обязан ее узнать?.. Эти снимки, где ты их взял?
— На горе Лоу…
— Тот дурачок, газетный библиотекарь. Взбирался я как-то к нему кое-что выяснить, без оглядки. Дышать было нечем от этих треклятых газетных штабелей. Крикнул: позови меня, когда очистишь помещение! Придурочный первый муж Констанции, она за него вышла после бомбежек, когда оправлялась от испуга. Как же я умудрился снять ее в трех фильмах и не догадаться, что это она! Иисусе Христе! Бесенок на черте сидит, сатаной погоняет!
— Может, потому, — предположил я, — что ты где-то в эти годы обхаживал Марлен Дитрих?
— Обхаживал? Это так называется? — Фриц хохотнул и откачнулся от края кровати. — Сними эти чертовы фотки. Если я сумею помочь, они мне понадобятся.
— Такие есть еще. Китайский театр Граумана, старая аппаратная кабина, старый…
— Этот свихнутый?
— Я бы так не сказал.
— Ну да! У него хранится недостающая часть моей «Атлантики», которую я делал еще для «УФА». Я пришел посмотреть. Он попытался привязать меня к стулу и напичкать старыми сериалами с Рин-Тин-Тином. [109] Я пригрозил выпрыгнуть с балкона, только тогда смог забрать «Атлантику» и уйти. Так-то.
Он разложил фотографии на постели и яростно воззрился на них через монокль.
— Говоришь, наверху у Граумана есть другие наподобие?
— Да.
— Согласен сесть в «альфу-ромео» и максимум через пять минут быть в Китайском театре — скорость девяносто пять миль в час?
Кровь отхлынула у меня от лица.
— Согласен, — сделал вывод Фриц.
Фриц рванул под дождь. Когда я ввалился в машину, он уже дал полный газ.
Понадобятся фонарик, спички, блокнот и карандаш — делать записи. — Я порылся в карманах.
— Вино, — добавил Фриц, — на случай, если обормоты на верхотуре не держат бренди.
Бутылку вина мы приговорили промеж себя, пока разглядывали головокружительную темную лестницу, которая вела в старую аппаратную.
Фриц ухмыльнулся.
— Я первый. Не хочу тебя ловить, если ты свалишься.
— Спасибо, друг.
Фриц ступил в тень. Я шагнул следом, крутя в руке фонарик.
— Почему ты мне помогаешь? — спросил я шепотом.
— Я звонил Крамли. Он сказал, что целый день прячется в кровати. Мне общение с такими долбаными придурками, как ты, идет на пользу: кровь не застаивается и сердце крепнет. Не забывай о фонаре, я могу упасть.
— Не провоцируй меня. — Я качнул лучом.
— Не хочется это говорить, — продолжал Фриц, — но время, на тебя потраченное, не пропадает впустую. Ты мой десятый незаконный отпрыск, если не считать Мари Дресслер!
Мы забрались на самую верхотуру.
Достигли верхушки второго балкона; Фриц, упиваясь собственной руганью, яростно клял высоту.
— Объясни еще раз, — сказал он, пока мы карабкались. — Ну, мы заберемся. И что потом?
— Потом вниз, столько же ступенек. Имена на зеркалах в подвальном этаже. Зеркальные катакомбы.
— Стучи, — скомандовал наконец Фриц.
Я постучал, дверь распахнулась внутрь, от двух проекторов, один из которых работал, шел слабый свет.
Обшарив лучом стену, я присвистнул.
— Что? — спросил Фриц.
— Они исчезли! Фотографии. Кто-то сорвал их со стен.
Я недовольно поводил лучом по пустым местам. Из темной комнаты действительно испарились все ее «призраки».
— Черт возьми! Иисусе Христе! — Я остановился и выругался. — Боже, я начал разговаривать как ты!
— Мой сынок, как есть мой, — довольно отозвался Фриц. — Поводи фонарем!