— Погибла Кэрол Ломбард. Авиакатастрофа. Гейбл рыдает. [14]
Крамли обернулся ко мне.
— Это все, что тебе известно? Звезды забытого кино?
— Не цепляйтесь к парнишке, — проговорил старческий голос шестью футами ниже. — Что вы здесь делаете?
— Мы пришли… — начал Крамли.
— Нам нужно… — начал я.
— Стоп. — Старика закружила пыльная буря мыслей. — Вы — продолжение!
— Продолжение?
— В последний раз, когда на гору Лоу взбирался самоубийца, чтобы кинуться вниз, ему это не удалось, он спустился на своих ногах, внизу его сшиб автомобиль, и благодаря этому у него есть теперь на что жить. Последний случай, когда здесь действительно кто-то побывал, пришелся… на сегодняшний полдень!
— Сегодняшний?!
— Почему бы и нет? Почему бы не навестить старого, утонувшего в пыли калеку, с тридцать второго года забывшего о женских ласках. Да, незадолго до вас здесь побывал кое-кто, кричал в туннеле из плохих новостей. Помните сказку про мельницу, варившую овсянку? Скажешь «вари», и из нее польется горячая каша. Парнишка ее запустил. А как остановить, не знал. Проклятая овсянка затопила весь город. Идешь куда-нибудь — проедай себе дорогу. А у меня вот полно газет, а овсянки кот наплакал. О чем бишь я?
— Кто-то у вас кричал…
— Из коридора между лондонской «Таймс» и «Фигаро»? Ага. Женщина, ревела как мул. Я даже описался. Грозилась обрушить мои штабеля. Лягнуть один — и конец, визжала она, обвалится твоя треклятая постройка и раздавит тебя в лепешку!
— На мой взгляд, землетрясение…
— Было, было! «Наводнение на реке Янцзы» и «Дуче побеждает» тряслись почем зря, но я, как видите, цел. Штабеля выстояли даже в большое землетрясение тридцать второго года. Так или иначе, эта ненормальная обвинила меня во всех грехах и потребовала газеты за определенные годы. Я сказал, пусть посмотрит первый ряд слева, а потом справа. Весь необработанный материал я храню наверху. Было слышно, как она штурмует штабеля. От ее проклятий мог бы повториться «Пожар в Лондоне!». Хлопнула дверью и была такова — не иначе, побежала искать, откуда бы спрыгнуть. Не думаю, что ее сшибла машина. Знаете, кто она была? Я ведь темнил, не назвал. Догадались?
— Нет, — растерялся я.
— Видите письменный стол с наполнителем для кошачьего туалета? Смахните наполнитель, найдите листки с затейливым шрифтом.
Я шагнул к столу. Среди древесных опилок и, как мне показалось, птичьего помета обнаружились две дюжины одинаковых приглашений.
— «Кларенс Раттиган и…» — Я помедлил.
— Читайте! — потребовал старик.
— «Констанция Раттиган, — выдавил я из себя и продолжил: — Счастливы объявить о своей свадьбе, которая состоится десятого июня тысяча девятьсот тридцать второго года в три пополудни на Маунт-Лоу. Эскорт автомобильный и железнодорожный. Шампанское».
— Туда, где вы живете, приглашение дошло? — спросил Кларенс Раттиган. Я поднял взгляд.
— Кларенс Раттиган и Констанция Раттиган. Погодите. А девичью фамилию Констанции разве не полагалось упомянуть?
— Выглядит как инцест, вы об этом?
— Как-то необычно.
— До вас не дошло, — прохрипели губы. — Констанция заставила меня взять ее фамилию! Меня звали Оверхолт. Сказала, чтоб ей провалиться, если она променяет свое первоклассное имя на мою потасканную кличку, и вот…
— Вас окрестили перед церемонией? — догадался я.
— Раньше не был окрещен, но наконец окрестился. Епископальный священник из Голливуда решил, что я спятил. Вы когда-нибудь пытались спорить с Констанцией?
— Я…
— Не говорите «да», все равно не поверю! «Люби меня или покинь меня», пела она. Мне нравилась мелодия. Умасливала душу церковным елеем. Я первый в Америке такой дурак, кто сжег свое свидетельство о рождении.
— Черт меня дери, — посочувствовал я.
— Не вас. Меня. На что вы смотрите?
— На вас.
— А, понятно. Вид у меня не очень. Тогда тоже был не ахти. Видите эту яркую штуковину поверх приглашений? Латунная рукоятка вагоновожатого на Маунт-Лоу. Моя: я был водителем трамвая на Маунт-Лоу! Господи Иисусе! Нет ли где поблизости пива? — внезапно спросил старик.
Я сглотнул слюну.
— Вы заявляете, что были первым мужем Раттиган, а потом просите пива?
— Я не говорил, что был ее первым мужем, просто одним из мужей. Ну, где же пиво? — Старик поджал губы.
Крамли вздохнул и пошарил в карманах.
— Вот пиво и «Малломары».
— «Малломары»! — Старик высунул кончик языка, и я положил на него печенье. Он подождал, пока печенье растает, словно это была церковная облатка. — «Малломары»! Женщины! Жить без них не могу!
Он привстал за пивом.
— Раттиган, — напомнил я.
— А, да. Свадьба. Она поднялась в гору на моем трамвае и взбесилась из-за погоды, думала, я ее состряпал, и сделала мне предложение, но как-то ночью, после медового месяца, видит, климат от меня не зависит, обросла сосульками, и только я ее и видел. Я никогда теперь не стану таким, как прежде. — Старик вздрогнул.
— Это все?
— То есть как это все?! Вам удавалось когда-нибудь обставить ее два раза из трех?
— Почти, — шепнул я.
Я достал из кармана телефонную книжку Раттиган.
— Мы узнали о вас вот отсюда.
Старик посмотрел на свою фамилию, обведенную красными чернилами.
— Кто мог вас ко мне послать? — Задумавшись, он сделал еще глоток. — Постойте! Вы вроде как писатель?
— Вроде как.
— Вот оно, ужучил! Как давно вы с ней знакомы?
— Несколько лет.
— Один год с Раттиган — это тысяча и одна ночь. В комнате смеха. Проклятье, сынок. Держу пари, она хочет, чтобы вы написали ее автобиографию, потому и обвела мою фамилию. Начать с меня, Старого Верного.
— Нет.
— Просила вас делать заметки?
— Никогда.
— Черт, а ведь было бы здорово? Кто еще напишет такую дикую книгу, как Констанция? А такую злобную? Бестселлер! Да на вас золотой дождь прольется. Живее вниз, сговорить издателя! Мне за информацию отчисления от прибыли! Идет?
— Отчисления.
— А теперь дайте мне еще «Малломар» и пива. Мало наболтал, нужно еще?