— Да, — ответил я.
— Я не всегда понимала его…
— Не вините себя, — сказал я.
— Но я виню. Я ничего не могу поделать. Я должна была позволить ему увезти меня сразу же после смерти Валентина.
— Нет, — сказал я. — Перестаньте, милая Доротея. Вы ни в чем не виноваты.
— Но почему? Почему кому-то понадобилось убивать моего Пола?
— Полиция выяснит это.
— Я не могу перенести это. — Снова потекли слезы, не давая ей говорить.
Я вышел из палаты и попросил медсестер, чтобы Доротее дали успокоительное. Ей уже давали, и больше нельзя без разрешения врача, ответили они.
— Тогда спросите у доктора, — раздраженно потребовал я. — Ее сын убит. Она чувствует себя виноватой в этом.
— Виноватой? Почему?
Это было слишком трудно объяснить.
— К утру ей будет очень плохо, если вы не сделаете что-нибудь.
Я вернулся к Доротее, думая, что зря потратил на них слова, но десять минут спустя в палату быстрым шагом вошла одна из медсестер и сделала Доротее укол, от которого та почти тут же уснула.
— Это удовлетворит вас? — спросила меня медсестра с оттенком сарказма.
— Как нельзя лучше.
Я покинул больницу и помог своему шоферу отыскать дорогу к дому профессора Дерри. За вечернюю работу водителю платили полторы ставки, и он сказал, что не будет торопить меня с возвращением домой.
Ушедший на пенсию профессор Дерри отнюдь не купался в роскоши. Жил он на первом этаже многоэтажного дома, поделенного по горизонтали на множество квартир. Сам он, как оказалось, занимал квартиру, состоявшую из рабочего кабинета, спальни, ванной и кухоньки в отделенном ширмой алькове; все было маленьким и мрачным из-за обилия темного дерева, этакая келья ученого старца, живущего на скудные средства.
Профессор был сед, сутул и хрупок, но его глаза и его мышление были пронзительно ясными. Он жестом пригласил меня в свой кабинет, усадил на деревянный стул с подлокотниками и спросил, чем может быть полезен.
— Я пришел за сведениями о ножах.
— Да-да, — перебил он, — вы это сказали по телефону.
Я оглянулся, но в комнате телефона не увидел. Телефон — платный — был установлен в подъезде, и профессор делил его с верхними жильцами.
Я спросил:
— Если я покажу вам изображение ножа, сможете ли вы рассказать мне о нем?
— Попытаюсь.
Я достал из кармана куртки сложенный листок с рисунком найденного на Хите ножа, и протянул его профессору. Тот развернул его, разгладил и положил на стол.
— Я должен сказать вам, — произнес он, часто и мелко шевеля губами, — что со мной недавно уже консультировались по поводу такого ножа.
— Вы известный эксперт, сэр.
— Да. — Он изучал мое лицо. — Почему вы не спрашиваете, кто консультировался со мной? Вы нелюбопытны? Я не люблю нелюбопытных.
— Я полагаю, что это были полицейские.
Он издал хриплый смешок.
— Кажется, мне придется произвести оценку с другой стороны.
— Нет, сэр. Это я нашел нож на Ньюмаркетском Хите. Полиция взяла его как вещественное доказательство. Я не знал, что они консультировались с вами. Меня привело сюда именно любопытство, сильное и неослабевающее.
— Что вы заканчивали?
— Я никогда не посещал университет.
— Жаль.
— Спасибо, сэр.
— Я собирался выпить кофе. Вы хотите кофе?
— Да. Спасибо, сэр.
Он деловито кивнул, скрылся за ширмой и вскипятил в своей крошечной кухоньке воду, насыпал в чашки растворимого кофе и спросил, не надо ли сахара или молока. Я встал и помог ему; эти маленькие домашние хлопоты были с его стороны сигналом к готовности поделиться сведениями.
— Я не предлагал кофе двум молодым полицейским, которые приходили сюда, — неожиданно сказал он. — Они называли меня дедулей. Покровительственно.
— С их стороны это было глупо.
— Да. Оболочка изнашивается, но интеллектуальное содержимое — нет. А люди видят оболочку и называют меня дедулей. И голубчиком. Как вам это нравится — голубчик?
— Я убил бы их.
— Совершенно верно. — Он снова хихикнул.
Мы взяли по чашке кофе и вернулись в кабинет.
— Нож, который полицейские приносили мне, — сказал он, — это современная копия армейского ножа — такими пользовались американские солдаты во Франции во время первой мировой войны.
— Вау! — сказал я.
— Не произносите этого дурацкого слова.
— Хорошо, сэр.
— Полицейские спрашивали, почему я думаю, что это копия, а не оригинал. Я посоветовал им разуть глаза. Им это не понравилось.
— Ну… э… как вы это узнали?
Он хихикнул.
— На металле было выбито: «Сделано в Тайване». Ну, продолжим?
Я сказал:
— Во время первой мировой Тайвань не назывался Тайванем.
— Правильно. Он тогда был Формозой. И на тот момент истории он не был индустриальной страной. — Профессор сел и отхлебнул кофе, который был таким же жидким, как и мой. — Полиция хочет знать, кому принадлежал этот нож. Откуда я могу это знать? Я сказал, что в Англии ношение такого ножа в общественном месте является правонарушением, и спросил их, где они нашли его.
— Что они ответили?
— Они не ответили. Они сказали: «Это вас не касается, дедуля».
Я рассказал ему в подробностях, где полиция раздобыла этот трофей, и он произнес, передразнивая меня:
— Вау!
Я уже начал привыкать к нему и к его тесной комнате: стены, увешанные книжными полками, как у Валентина, заваленный бумагами антикварный стол орехового дерева, латунная лампа под металлическим зеленым абажуром, дающая неяркий свет, ржаво-зеленые бархатные занавески, прицепленные к большим коричневым кольцам, надетым на деревянный карниз, неуместно смотрящийся современный телевизор рядом со старой пишущей машинкой, засушенные поблекшие гортензии во французской вазе и бронзовые часы с римскими цифрами, отсчитывающие уходящее время.
Комната, опрятная и старомодная, пахла старыми книгами, старой кожей, кофе и трубочным дымом — жизнью старого человека. Несмотря на холодный вечер, отопление не работало. Старый трехрядный электрический камин стоял холодный и темный. Профессор был одет в свитер, потертый твидовый пиджак с заплатами на локтях, в домашние брюки из коричневой в клетку шерстяной материи, шею он обмотал шарфом. На носу его сидели бифокальные очки, щеки и подбородок были тщательно выбриты: он мог быть стар и стеснен в средствах, но марку держал по-прежнему.