Родди был самым сильным из них троих и был больше всех напуган.
Получив от Люси шифр моего сейфа, Ридли немедленно сообщил его Родди и сказал ему, что я знаю слишком много.
Родди, как я и полагал, поддался на эту уловку. На кильку поймалась рыба покрупнее. Я заманивал его в ловушку, надеясь, что он принесет с собой еще один экзотический нож, но я не собирался подставлять себя под этот нож.
Полицейские удалились, похоже, недовольные, но они были уверены, что Родди виновен как минимум в нанесении тяжких телесных повреждений двоим людям, а если при помощи современных сыскных технологий будет доказано, что Родди убил также Пола Паннира, дело для него обернется совсем плохо. Как мотив, они могут допустить, что Пол угрожал Родди заявить в полицию о его нападении на Доротею: достаточно близко к истине, чтобы в это можно было поверить. В любом случае достаточно для Доротеи — пусть поверит и обретет успокоение.
Утром в среду я выписался из больницы и вернулся в Ньюмаркет, чтобы выдержать битву с разгневанным Говардом и чрезвычайно расстроенной Элисон Висборо.
— Я говорил вам, что вы не должны вносить изменения в мою книгу, — ярился Говард. — И посмотрите, что вы наделали! Родди попал в тюрьму.
Элисон, не веря, глядела на «сороконожку» на моем лице.
— Родбери не мог сделать этого!
— Родбери сделал это, — сухо сказал я. — Он всегда баловался с ножами?
Она поколебалась. Несмотря на возмущение, она была честна перед собой.
— Я полагаю… возможно… он таился…
— И он не брал вас в свои игры.
— Ох! — бессмысленно сказала она, начиная по-новому понимать душу своего брата.
Сидя на норфолкской дюне, я думал о ее отце, Руперте, и о его прервавшейся политической карьере. Я думал, что почти наверняка скандал, вызвавший его уход, заключался не в том, что его свояченица была найдена загадочным образом повешенной, а в том, что он узнал — возможно, от Валентина или даже от Джексона Уэллса, — что его собственный сын участвовал в этом повешении, а до того намеревался вступить в сексуальные отношения со своей тетей. Руперт, честный человек, дал своему сыну возможность выступать в показательных скачках и тем откупился, но не простил сына и оставил дом дочери. Бедный Руперт Висборо… он не заслужил того, чтобы стать Сиббером, но, по крайней мере, он об этом не узнает.
О'Хара, кутаясь в свою утепленную экс-армейскую куртку, сказал, что пока я прошлым вечером проводил репетицию на берегу, он попросил киномеханика показать ему сцену повешения.
— И какого рода сертификат мы заслужили? — спросил я. — PG-13? Это то, чего мы хотели бы в идеале.
— Зависит от монтажа. Что подсказало тебе такой взгляд на ее смерть?
— Говард делает упор на катарсисе бессловесного крика.
— Что за чушь, Томас! Эта смерть совершенно не подходит под определение терапии. Это повешение — жестокость, от которой сводит кишки.
— Согласен.
О'Хара подышал на пальцы.
— Надеюсь, эти чертовы лошади стоят того, чтобы торчать из-за них на таком адском холоде.
Небо на востоке из черного стало серым. Я взял мини-рацию и снова переговорил с Эдом, а также с Зигги. Все было готово. Я не волновался. Все должно быть хорошо.
Я думал о том, какие мощные мускулы были у Валентина много лет назад.
Я должен хранить тайну его исповеди. Никто не узнает от меня этой правды.
«Я оставил нож у Дерри»…
Сила Валентина создала для его хорошего друга профессора Дерри уникальный нож для коллекции: стальной нож, лезвие как наконечник копья, рукоять изогнута спиралью, оружие, не похожее ни на какое другое.
«Я убил корнуэлльского парня»…
Один из «банды», быть может, сам Свин Фальмут, рассказал Валентину, как умерла Соня, и Валентин, захлебнувшись штормовой волной гнева, горя и вины, схватил копье и вонзил его глубоко в тело жокея.
Это должно было случиться примерно так. Валентин тайно любил Соню. Он отыскал статью про парафилию, чтобы помочь профессору Дерри справиться с импотенцией, а потом показал эту статью Свину, ни о чем не думая, просто так — «Слышишь, Свин, ты только взгляни на это!» — а Свин рассказал своим друзьям.
«Я разрушил их жизнь»… Я полагаю, он хотел сказать, что разрушил их жизнь, подав им идею этой роковой игры. Они сами разрушили свою жизнь, но вина не принимает логики.
Валентин убил Свина Фальмута в том же неистовом, неудержимом порыве гнева и горя, что заставил Джексона Уэллса избить своего брата Ридли едва не до смерти, и Валентин сам написал заметку для колонки сплетен, в которой сообщил, что Свин отбыл в Австралию. И все поверили в это.
Свин Фальмут, предполагал я, двадцать шесть лет покоится на дне колодца, который по настоянию Валентина засыпали строители, чтобы туда не мог упасть никто из детей. Валентин стоял рядом с Джексоном Уэллсом и смотрел, как годами копившийся хлам ссыпается в колодец, чтобы скрыть тело беззаботного мальчика, который поцеловал и убил его золотую девочку.
И только перед смертью Валентин снял со своей души тяжкое бремя убийства.
Пусть оба покоятся в мире.
Сквозь бесформенную серость неба на востоке медленно просачивался мягкий багрянец.
Монкрифф держал экспонометр, чтобы замерять изменение интенсивности света в течение минуты с точностью, которая принесла ему впоследствии «Оскара» — второго «Оскара» «Неспокойных времен» — за кинематографию. Говард, представленный к награде за лучший адаптированный сценарий, все-таки чуть-чуть не добрал голосов, как и наш четвертый соискатель — художественный директор. Тем не менее О'Хара и боссы были счастливы, а меня подрядили на приключенческий сериал с огромным бюджетом и суперзвездой Нэшем в главной роли.
Над хэпписбургским пляжем багрянец накалился до алого цвета и пролил на волны розовую краску. Сегодня на небе было меньше черточек-облаков, чем неделю назад, и меньше лучистых золотых ореолов на алом фоне. Я подумал, что нам стоит смонтировать два рассвета в один.
Монкрифф, вскинув вверх датчики экспонометра, приветствовал рассвет, словно древний пророк. Когда он опустит руки, я должен буду дать сигнал к началу съемок.
Ослепительное солнце выплыло из моря. Руки Монкриффа опустились.
— Начали, Эд, — сказал я в рацию. — Давай, Зигги.
Вдали на песчаной полосе пляжа сорвались с места лошади.
Мы одели Зигги в полное трико из серой лайкры, которое для него, обучавшегося балету, было словно вторая кожа. Поверх трико на него надели пышную складчатую женскую ночную рубашку из полупрозрачного тонкого белого шелка, а на голову — белокурый парик. Его смуглое лицо было приведено гримерами в соответствие с париком, и скакал он, как и обещал, без седла и поводьев, босиком.