— Не уходите, — сказал я.
— Если я не уйду, я заплачу.
Я подумал, что заплакать мы можем оба. Прикосновение ее пальцев к коже было лаской куда более интимной, чем секс. Я был потрясен, как никогда в жизни.
— Вернитесь.
— Мне нужно быть в редакции.
— Индия, сказал я. — Пожалуйста.
Ну почему просить всегда так невыносимо?
— Пожалуйста.
Я посмотрел на свою левую руку.
— Пожалуйста. Не пишите об этом.
— Не писать об этом?
— Нет.
— Ладно, я не буду, но почему?
— Потому что я не терплю жалости.
Она обернулась, со слезами на глазах.
— Ваша Дженни сказала мне — вы боялись, что вас будут жалеть, и поэтому никогда не просили о помощи.
— Она сказала слишком много.
— Жалость, — сказала Индия, подходя ближе, — это совсем не то чувство, которое я питаю к вам.
Я протянул левую руку и схватил ее за запястье. Она перевела туда взгляд. Я потянул, и она сделала последний шаг ко мне.
— Вы сильный, — удивленно сказала она.
— Обычно.
Я привлек ее ближе. Она поняла, что я собираюсь сделать, наклонила голову и поцеловала меня так, как будто это было не в первый раз, как будто так и надо. Мир, подумал я. Начало.
После ее ухода время текло неспешно. До дневных новостей. В мою тихую комнату ворвалась медсестра:
— У вас включен телевизор? Там говорят о вас!
Она нажала кнопку, на экране появилось мое лицо, и бесстрастный голос диктора произнес:
— Сид Холли выздоравливает в больнице.
Это был увеличенный снимок, на нем я был молод и одет в жокейский костюм; кадр со старой пленки, где я был запечатлен много лет назад во время взвешивания после победы в Большом национальном. Я обеими руками держал свое седло, и глаза мои были полны мистического восторга от получения награды, равной Святому Граалю.
Новости перешли на засуху и грядущий голод. Медсестра сказала: «Подождите» — и нажала еще одну кнопку, на другом канале выпуск новостей только начался, и сообщение об этой истории шло с самого начала. Дикторша, печальный голос которой я возненавидел надолго, появилась на экране с приличествующе скорбным лицом и сообщила:
— Сегодня полиция обнаружила тело Эллиса Квинта в его машине, в глубине Нового леса в Гемпшире...
Застыв, я словно бы издалека слышал ее слова:
— Ошибка исключена. Сообщается, что популярный телеведущий оставил записку своему отцу, который по-прежнему находится без сознания после случайного удара по голове, полученного в ночь с воскресенья на понедельник.
Сообщает наш репортер в Гемпшире, Бадди Боус.
Бадди Боус, с микрофоном в руке, заполнил весь передний план, а за ним, в некотором отдалении и чуть не в фокусе, была видна поляна, людская суета и багажник белой машины.
— Это горестный финал, — произнес Бадди Боус, пытаясь по крайней мере изобразить искреннее сожаление, — блестящей жизни. Эллис Квинт, тридцати восьми лет, даривший радость миллионам зрителей своим появлением на экране, запомнился нам также как лихой жокей-любитель, неоднократный победитель в стипль-чезе, чья отвага и изящество вдохновили целое поколение на то, чтобы пробовать и добиваться. В последние месяцы его беспокоило обвинение в жестоком отношении к животным, которое выдвинул его давний коллега, считавшийся его другом, Сид Холли, бывший жокей-профессионал. Квинт должен был появиться в суде завтра, чтобы опровергнуть эти измышления...
Последовал монтаж кадров с победных скачек Эллиса: он шагает в жокейских ботинках, машет восторженно орущей толпе, блистательно живой и красивый...
— По Эллису будут скорбеть миллионы, — завершил Бадди Боус. — А теперь вернемся в студию...
Медсестра в негодовании выключила телевизор.
— Они не говорят ничего о том, что в вас стреляли.
— Неважно.
Выходя, она сердито хлопнула дверью. Репутация, которую создал для себя Эллис, не могла быть опровергнута в одну ночь, что бы ни писала теперь «Памп». Быть может, это произойдет со временем. Быть может, никогда.
Эллис был мертв. Я сидел в тихой белой палате. Эллис был мертв.
Часом позже больничный портье принес мне письмо, которое, как он сказал, было оставлено на стойке у главного входа и которое заметили только сейчас.
— А сколько оно там лежало?
— Думаю, что со вчерашнего дня.
Когда он ушел, я ухватил конверт и зубами вскрыл его. Внутри было письмо от Эллиса на двух страницах, написанное его энергичным почерком.
"Сид, я знаю, где ты. Я проследил за «скорой». Если ты читаешь это письмо, значит, ты жив, а я мертв. Не думал, что ты сможешь поймать меня. Я должен был знать, что ты это сделаешь.
Если ты гадаешь, почему я отрезал эти копыта, то разве тебе никогда не хотелось разрушать? Я устал быть хорошим. Я хотел ломать. Взрывать. Калечить. Я хотел смеяться над дураками, которые заискивали передо мной. Я издевался над трудягами. И этот треск.
Я сделал того пони ради хорошей программы. У ребенка лейкоз. Душещипательная история. Мне нужен был хороший сюжет. Мой рейтинг падал.
Потом я захотел повторить. Опасность. Риск. Препятствия. И этот треск. Я не могу это описать. Это повергало меня в экстаз, как ничто другое. Кокаин — для детишек. Секс — ничто. Я всегда получал женщину, которую хотел. Треск костей — это оргазм на миллион вольт.
Но еще был ты. Единственный человек, которому я завидовал. Я хотел и тебя испортить. Несгибаемых быть не должно.
Я знаю, что ты боишься только беспомощности. Я знаю тебя. Я хотел сделать тебя беспомощным там, у Оуэна Йоркшира, но ты только сидел и смотрел, как синеет твоя рука. Я чувствовал, что ты взываешь к моему истинному "я", но истинный я хотел услышать, как кости в твоей кисти хрустнут. Я хотел доказать, что хороших людей не бывает. Я хотел сокрушить тебя. Сделать таким же, как я.
А потом — ты скажешь, что я сошел с ума, — я вдруг обрадовался, что ты не стал рыдать и скулить, и гордился тобой, тем, что ты такой, какой есть, я был счастлив. И я не хотел, чтобы ты умер, не так, ни за что. Не из-за меня.
Теперь я вижу, что наделал. Какой бесконечный вред причинил.
Мой отец сделал этого последнего жеребца. Я подговорил его.
Моей матери это стоило жизни. Если отец выживет, они засадят его за то, что он пытался убить тебя. Лучше бы они дали мне повеситься тогда в июне, когда я хотел удавиться галстуком.
Говорят, что преступники хотят, чтобы их поймали. Они грешат и грешат, пока их кто-нибудь не остановит".