— Да что я там вынес!
— Ты написал заметку?
Из-под очков в золотой оправе блеснули голубые глаза.
— Пойман с поличным.
— Но, Алек... — начал я.
— Ну да.
— А другие, — спросил я, — все те источники — это ты?
Он снова вздохнул, губы его искривились.
— Это ты? — повторил я, более всего на свете желая, чтобы он меня опроверг.
— Слушай, — сказал он. — Ну кому это повредило? Ну да, все те истории шли от меня. Я действительно сам их писал, как вот эту. — Он ткнул пальцем на листок из блокнота в моей руке. — И не читай мне лекций о нелояльности, потому что ни одна из них не причинила нам вреда. Наоборот, все выходило только к лучшему.
— Алек...
— Ну да, — прервал он, — но подумай, Тим, ну что по-настоящему сделали эти статейки? Ну ясно, заставили всех понервничать, смех да и только, какие у всех были физиономии, но дальше-то что? Уж я-то позаботился, уверяю тебя. То есть я не с самого начала об этом думал, признаюсь, я просто хотел народ расшевелить, но из-за того, что я написал, мы теперь имеем систему безопасности, и лучшую, чем раньше.
Я слушал его с отвисшей челюстью.
— И вся эта работа, что ты проделал с компьютером, обезопасив нас от мошенничества, это из-за того, что я написал. И у ребят из Ценных Бумаг нынче рты застегнуты на молнию и зернышка не проронят менеджерам по инвестициям. Я приносил пользу, понимаешь ты, а не вред.
Я стоял и смотрел на него, на плотную шапку рыжих кудрей, на сливочную веснушчатую кожу, на глаза, что подсмеивались надо мной восемь лет. Не хочу тебя терять, думал я; хочу, чтобы всего этого не было, чтобы ты этого никогда не делал.
— А как насчет заметки о Сэнд-Кастле? Что хорошего она сделала?
Он криво усмехнулся.
— Рано еще говорить.
Я посмотрел на смятые каракули в своей руке и почти непроизвольно вскинул голову.
— Ты собираешься сказать, — произнес Алек, — что я должен уйти.
Я посмотрел на него. Он был совершенно спокоен.
— Я знал, что должен буду уйти, если кто-нибудь из вас меня раскроет.
— И тебя это не заботит? — оторопело спросил я.
Он улыбнулся.
— Ну, как сказать. Я буду скучать по тебе, это факт. Но по работе... да я ведь говорил тебе, это не вся моя жизнь, как у тебя. Допустим, когда я пришел сюда, я любил свою работу. Мне очень хотелось стать банкиром, это ведь так великолепно звучало. Но если по чести, наверное, именно очарование меня влекло, а очарование исчезает, когда появляется привычка. Я вовсе не предан всей душой деланию денег... видишь, тебе я признаюсь честно, но никогда не думал, что смогу признаться себе.
— Но ты хорошо справляешься.
— До определенного момента. Мы уже это обсуждали.
— Мне очень жаль, — неловко сказал я.
— Ну, мне тоже иной раз жаль, а другой раз нет. Я ведь столько лет не мог решиться, а теперь это от меня не зависит, так я даже чувствую облегчение.
— Но... чем ты займешься?
Он расплылся в невиннейшей улыбке.
— Не угадаешь.
— Так скажи сам.
— "Что Происходит...", — заявил он, — предлагает мне полную ставку. — Он полюбовался моим смятением. — Я ведь написал для них порядочно.
Про других, не про нас, разумеется. Но чуть не в каждом выпуске есть что-нибудь мое, заметка-другая, а то и целая колонка. Они меня уже много раз звали, вот я и приду.
Я мысленно перелистал те дни, когда Алек, сбегав за шестью экземплярами, целый час после этого посмеивался. Алек, собиратель новостей. Алек, знавший все сплетни.
— Они должны информировать массы, — продолжал Алек, — но им нужен кто-то, кто оценивал бы достоверность информации, а не так уж много коммерческих банкиров подходят на эту роль.
— Да уж, — сухо сказал я. — Могу представить. Только скажи, намного ли будет меньше твой оклад?
— Чуток меньше, — бодро отозвался он. — Но мой иконоборческий дух это переживет.
Я ходил из угла в угол, не в силах смириться с положением вещей.
— Я подам заявление об уходе, — сказал Алек. — Так будет лучше.
Я без особой радости кивнул.
— А ты объяснишь почему?
Он задумчиво смотрел на меня. Наконец сказал:
— Если ты этого действительно хочешь — да. А так — нет. Можешь сказать им сам, потом, когда я уйду, если хочешь.
— Чертов дурак! — взорвался я, внезапно остро ощутив потерю. Контора без тебя сдохнет от скуки!
Он ухмыльнулся, давний мой товарищ, и показал на клочок голубой бумаги.
— Я вам то и дело шпильки буду вставлять. Уж вы меня не забудете. И не надейтесь.
Три дня спустя Гордон удивленно сказал:
— Вы знаете, что Алек уходит?
— Я знал, что он об этом подумывает.
— Но почему? Он хорошо справляется с работой, и вроде бы ему здесь нравилось.
Я объяснил, что Алек чувствовал себя не в своей тарелке и хотел сменить поле деятельности.
— Странно, — сказал Гордон. — Я пытался его отговорить, но он уперся, как кремень. Он уходит через четыре недели.
Алек тем временем набросился на свою работу ревностно и рьяно, точно стараясь поскорей от нее освободиться, и в последние дни пребывания в офисе был дружелюбен, как никогда. С его души явно слетели оковы, и я несколько раз заставал его над блокнотом, в котором он что-то раздумчиво царапал, сияя ангельской улыбкой.
Оливер по моей просьбе прислал мне список заводчиков, посылавших в прошлом году своих кобыл к Сэнд-Кастлу, и я два или три вечера провисел на телефоне, выясняя насчет тех жеребят, о которых мы не имели сведений. Сам Оливер, когда я его спросил, откровенно сказал мне, что ему не хватает мужества, и я не мог его упрекать: наводя справки, я столько наслушался поношений, что уши у меня горели. В итоге оказалось вот что.
Пять жеребят родились внешне нормальными, но умерли в течение двух недель из-за внутренних дефектов.
Один жеребенок родился без одного глаза. (Уничтожен.) Пять жеребят родились с деформированными ногами, деформации варьировались от сросшегося копыта до отсутствия половины ноги у жеребенка от Плюс Фактор. (Все уничтожены.) Три жеребенка родились с частичной нехваткой одного или обоих ушей.
(Все еще живы.) Один жеребенок родился без хвоста. (Еще жив.) Два жеребенка родились с деформированными мордами, что-то наподобие заячьей губы у людей.
(Оба уничтожены.) Один жеребенок родился с чудовищно деформированной головой. (Вышел из чрева с работающим сердцем, но не смог вздохнуть; умер сразу.) Помимо этого жуткого списка еще четыре кобылы, отосланные домой жеребыми, впоследствии скинули; одна кобыла вообще не зачала; три кобылы еще не ожеребились (заводчики просто тряслись); и четырнадцать кобыл произвели на свет живых и здоровых детенышей без каких бы то ни было дефектов.