Я открыл банки и снова лег, сгрыз всю сырную соломку, пока думал, и проглотил полбанки засахаренных каштанов, которые так прибавляют вес. Желудок успокоился, будто дракон, получивший свою ежедневную порцию в виде юной девушки. Звезды пропали, над Лондоном вставал рассвет.
Утром я воспользовался советом, который дал Гранту, и отправился к психиатру.
Психиатра, друга отца, я знал всю свою жизнь и потому считал, что могу позвонить субботним утром, хотя утро он всегда резервировал для гольфа. В восемь утра я позвонил ему домой на Уинпоул-стрит, где он жил в квартире над своей приемной.
Он спросил, как отец. И по голосу было ясно, что он спешит.
– Могу я приехать и встретиться с вами, сэр? – спросил я.
– Сейчас? Нет. Суббота. Гольф.
– Пожалуйста… Ненадолго. Короткая пауза.
– Неотложное дело? – В голосе зазвучали профессиональные нотки.
– Да.
– Тогда приезжай сейчас же. Я могу поехать в Уэнтуорт в десять.
– Я не брит… – проговорил я, схватив в зеркале свое отображение и поняв, каким разбитым я выгляжу.
– Ты хочешь бриться или поговорить? – сердито спросил он.
– Поговорить.
– Тогда приезжай! – И он положил трубку.
Я взял такси. Он открыл дверь с куском тоста, намазанного джемом, в руке. Знаменитый мистер Клаудиус Меллит, которого пациенты обычно видели в полосатых брюках и черном пиджаке, сейчас был полностью готов для зимнего гольфа – непромокаемые брюки и удобный, толстый норвежский свитер. Он окинул меня изучающим взглядом и показал: «Наверх».
Я последовал за ним. По дороге он доел тост. Мы вошли в столовую, он посадил меня за овальный стол красного дерева и предложил полутеплый кофе в чашке с золотой каемкой.
– Итак, – сказал он, садясь против меня.
– Предположим… – начал я и замолчал. То, что виделось мне очевидным и бесспорным в пять утра, сейчас вызывало сомнение. Предположение, выглядевшее на рассвете убедительным, теперь при свете дня прозвучало бы нелепо.
– Послушай, – прервал он мое молчание, – если ты действительно нуждаешься в помощи, гольф можно отложить. Когда я сказал по телефону, что спешу, я не видел, в каком ты состоянии, и, если ты простишь мои слова, похоже, что ты спал в пиджаке?
– Да, спал, – удивленно проговорил я.
– Тогда расслабься и расскажи все. – Он усмехнулся, большой, как медведь, человек пятидесяти лет и фантастически мудрый.
– Простите, что я небрит и неопрятен, – начал я.
– И темные круги под глазами, и ввалившиеся щеки, – пробормотал он улыбаясь.
– Но я не так плохо себя чувствую, как, наверно, выгляжу. Во всяком случае, теперь. Я задержу вас ненадолго, если вы только скажете мне…
– Да? – Он спокойно ждал.
– Предположим, у меня есть сестра, – начал я, – которая такой же прекрасный музыкант, как отец и мать, и я единственный в семье лишен таланта – вы знаете, что таланта у меня нет, – и я чувствую, что они презирают меня. Как, вы полагаете, я буду себя вести?
– Никто не презирает тебя, – запротестовал он.
– Конечно… но если бы они презирали, каким бы путем я постарался убедить их – и себя, – что у меня есть хорошее оправдание, почему я не музыкант?
– Понятно, – сразу же сказал он. – Думаю, что ты будешь делать именно то, что делаешь. Найдешь занятие, которое тебе нравится, и будешь фанатически совершенствоваться в нем, пока не достигнешь в этой области таких же стандартов, как твоя семья в своей.
Я почувствовал, будто меня ударили в солнечное сплетение. Такое простое объяснение моей одержимости скачками никогда не приходило мне в голову.
– Это… это не совсем то, что я имел в виду, – беспомощно пробормотал я. – Но теперь я понимаю, что вы правы. – Я помолчал. – Вот что я на самом деле хотел бы спросить. Мог ли я, когда рос, развить в себе физический изъян, чтобы им объяснить свои неудачи? Паралич, например, при котором нельзя играть на скрипке, на пианино или любом другом инструменте? Разве это не способ выйти с честью из положения?
Он несколько секунд смотрел на меня проницательно и без улыбки.
– Если бы ты был личностью определенного типа, да, такое возможно. Но не в твоем случае. А тебе лучше перестать вальсировать вокруг да около и прямо задать вопрос. Настоящий вопрос. К гипотетическим вопросам я привык… С ними я встречаюсь каждый день… Но если ты хочешь получить достоверный ответ, то должен задать конкретный вопрос.
– У меня их два. – Я все еще колебался. Как сильно вся моя жизнь зависела от его ответа. Он терпеливо ждал.
Наконец я заговорил.
– Может ли мальчик, у которого вся семья увлекается скачками и бегами и все они прекрасные наездники, развить в себе астму только из-за того, что панически боится лошадей? – У меня пересохло во рту.
Он ответил не сразу. Помолчав, спросил:
– Какой второй вопрос?
– Может ли мальчик, став взрослым мужчиной, развить в себе такую ненависть к жокеям стипль-чеза, что он начнет ломать им карьеру? Даже если он нашел, как вы сказали, какую-то другую сферу, в которой его дела идут исключительно хорошо?
– По-видимому, именно у этого человека есть сестра, о которой ты говорил?
– Да, – согласился я, – среди целого поколения она была первой леди в выездке лошадей.
Он откинулся назад в кресле.
– Совершенно ясно, что эти вопросы приводят тебя в отчаяние. Но я не могу ответить, так мало зная о сути дела. Я не собираюсь сказать пару ни к чему не обязывающих «да» и потом узнать, что у тебя страшные неприятности с разными людьми. Тебе придется рассказать, почему тебя так волнуют эти вопросы.
– Но ваш гольф! – воскликнул я.
– Я поеду позже, – спокойно сказал он. – Рассказывай.
И я начал. Я рассказал ему, что случилось с Артом и что с Грантом, и с Питером Клуни, и с Тик-Током, и со мной. Я рассказал ему о Морисе Кемп-Лоуре:
– Он происходит из семьи, в которой садятся на лошадь, едва научатся ходить. И он создан для стипль-чеза. Но у него от лошадей астма, и это все знают, потому он сам и не ездит верхом. Вполне приличная причина, не правда ли? Конечно, многие астматики участвуют в скачках, но никому и в голову не придет обвинять человека, если он из-за астмы не участвует.
Я замолчал, но он не задавал никаких вопросов, и я продолжал:
– Никому не удается вырваться из сетей его очарования. Невозможно вообразить влияние его личности, пока не испытаешь его. Просто на глазах люди раскрываются и загораются, когда он разговаривает с ними. У него есть подход к каждому – от распорядителя до последнего служащего… Вот я и подумал, что он использует свое влияние, чтобы сеять семена сомнения в оценке характера жокеев.