– Спасибо, Эдди, – сказал Джеймс довольно вяло. – Конечно, сахар не имеет значения… бегите теперь.
Эдди ушел. Джеймс тупо смотрел на меня. Часы громко тикали.
Тогда я заговорил:
– Я провел последние два дня, разговаривая с конюхами из других конюшен, с лошадьми которых я работал после того, как упал. Каждый из них сказал, что Морис Кемп-Лоур дал лошади немного сахару, прежде чем я сел на нее. Ингерсолл ездил со мной. Он тоже их всех слушал. Вы можете спросить его, если не верите мне.
– Морис никогда не подходит близко к лошадям на скачках, – запротестовал Джеймс, – и вообще нигде не подходит к ним.
– Именно это помогло мне понять, что произошло, – продолжал я. – Я разговаривал с Кемп-Лоуром у ворот в Данстейбле сразу же после Шантитауна и двух других лошадей, безнадежных для меня. И он заметно хрипел. У него разыгралась астма. Это показывало, что он недавно близко подходил к лошадям. Тогда я не обратил внимания, но теперь это факт в мое досье.
– Но Морис… – недоверчиво протянул Джеймс. – Совершенно невозможно.
– Совершенно возможно, – сказал я с большей холодностью, чем имел право: за те двенадцать ужасных часов мои подозрения стали уверенностью. – Разве естественно то, что свалилось на меня после небольшого сотрясения мозга?
– Не знаю, что и думать, – недовольно сказал Джеймс. Мы оба молчали. Я хотел, чтобы он оказал мне одну-две услуги, но, помня о его закоренелой несклонности помогать кому-либо, не надеялся на положительный ответ. Как бы то ни было, если я не попрошу, то и не получу никакого ответа.
Я начал медленно, убедительно, как если бы мысль только что пришла ко мне:
– Дайте мне поработать с одной из ваших лошадей, ваших собственных, если владельцы не хотят… и вы сами увидите, как Кемп-Лоур попытается дать ей сахар. Возможно, вы сами сумеете быть все время рядом с лошадью? И если он подойдет с кусками сахара, вы, к примеру, нечаянно заденете его руку, и сахар упадет, прежде чем лошадь съест его. Или, допустим, вы возьмете сахар и сунете в карман, а лошади дадите другой сахар, который будет у вас в руке? И тогда мы посмотрим, как лошадь пройдет.
– Какая-то фантастика. Я не могу делать такие фокусы.
– Все очень просто, – спокойно сказал я. – Вы всего лишь толкнете его руку.
– Нет, – ответил он, но без упорства. «Нет», полное надежды для меня. Я не стал давить на него, зная по опыту: если чересчур настойчиво требовать, чтоб он сделал, чего не хочет, он упрется и его не сдвинуть с места.
Я предоставил ему самому решить, как поступать, и спросил:
– Вы в хороших отношениях с человеком, который проверяет лошадей на допинг?
– После каждых соревнований два-три животных Проходили проверку главным образом для того, чтобы напугать тренеров с сомнительной репутацией, которые использовали допинг, чтобы подбодрить лошадей или, напротив, обессилить их. Перед каждыми скачками распорядители решали, каких лошадей надо проверить, например, победителя второго заезда или фаворита четвертого (особенно если он потерпел поражение). Никто, и даже сами распорядители, никогда точно заранее не знал, у какой лошади будет взята слюна на проверку, и действенность всей системы основывалась именно на такой неопределенности.
Джеймс понял мою мысль.
– Вы имеете в виду, чтобы я спросил, не проходила ли обычную проверку какая-нибудь из лошадей, на которых вы работали после падения?
– Да, – подтвердил я. – Могли бы вы спросить?
– Спрошу, – согласился он. – Я позвоню ему. Но если одна из них проходила и результаты оказались отрицательными, вы понимаете, что тогда ваши обвинения абсолютно несостоятельны?
– Понимаю, – кивнул я. – В самом деле, я работал со столькими фаворитами, потерпевшими поражение, что систематический допинг уже мог бы быть раскрыт.
– Вы так убеждены? – удивленно проговорил Джеймс.
– Да, – ответил я, вставая и направляясь к двери. – Да, я убежден. И скоро вы тоже убедитесь, Джеймс.
Но он покачал головой, и я оставил его. Он смотрел в окно с застывшим лицом, невероятный смысл моих слов вступил в борьбу с его собственным мнением о Кемп-Лоуре, Джеймсу он нравился.
В тот же понедельник поздно вечером Джеймс позвонил мне и сказал, что я могу работать с его собственной лошадью, Тэрниптопом, которая в следующий четверг участвует в стипль-чезе для новичков в Стрэтфорде-на-Эйвоне. Я начал благодарить, но он перебил:
– Вы должны знать, он не победит, он никогда не брал серьезных препятствий, только легкие заборы, я хочу, чтобы он привыкал к большим скачкам, и вы без напряжения должны просто пройти дистанцию. Хорошо?
– Да, – согласился я. – Хорошо. – И он повесил трубку. Не было сказано ни слова о том, ждет ли он или не ждет фокусов с кусками сахара.
Я устал. Весь день я провел в дороге. Я посетил в Девоне красивую вдову Арта Метьюза, снежную королеву. Бесплодная поездка. Она была точно замороженная. Как и раньше. Вдовство так же не прибавило ей теплоты, как и супружеская жизнь. Светловолосая, выхоленная и холодная, она отвечала на мои вопросы с ледяным спокойствием, без любопытства и заинтересованности. Арт погиб четыре месяца назад. Она говорила о нем так, будто едва помнила, как он выглядел. Нет, она не знает, почему Арт постоянно ссорился с Корином. Нет, она не знает, почему Арту пришла мысль покончить с собой. Нет, Арт не говорил о хороших отношениях с мистером Джоном Боллертоном. Да, Арт однажды появился на экране в передаче «Скачки недели». Нет, это не был успех, сказала она, и воспоминание о старой обиде прозвучало в ее голосе. Ар-та выставили в передаче дураком. Арт, чье щепетильное чувство чести и любовь к порядку завоевали ему уважение всех, кто связан со скачками, на экране был представлен как сварливый, ограниченный недоумок. Нет, она не может вспомнить, как шла передача, но она помнит, и даже слишком хорошо, какой эффект она произвела на ее семью и друзей. После передачи все жалели ее, что она выбрала такого мужа.
Я слушал ее и в глубине души жалел бедного покойного Арта за такой выбор.
На следующий день, во вторник, к негодованию Тик-Тока, я снова присвоил «мини-купер». На этот раз я поехал через Челтнем и навестил аккуратное новое бунгало Питера Клуни, свернув с шоссе на узкую извилистую дорогу к деревне среди холмов.
Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила зайти. Она больше не выглядела счастливой, цветущей и довольной. Прямые волосы небрежно заколоты на затылке. В доме чуть ли не холоднее, чем на улице. И на ней порванные меховые тапочки, толстые носки, несколько теплых кофт и перчатки. Без помады на губах и жизни в глазах она едва ли напоминала ту счастливую женщину, дом которой я посетил четыре месяца назад.
– Заходите, – пригласила она, – но боюсь, что Питер будет не скоро. Он поехал на Бирмингемские скачки… возможно, он получит работу как запасной жокей… – Ее голос звучал безнадежно.