– Так как ты говоришь? Плюнуть?..– И он улыбнулся. Улыбнулся так, что Альбине в этот момент показалось, будто он прекрасно знает все наперед. И от его улыбочки ей стало еще страшней. И в эту секунду она еще больше понравилась Женьке. Он любил в людях подлинные чувства.
До него вновь докатилась волна ее беспокойства. Однако плюнуть через левое плечо было так же неловко, как перекреститься перед комсоргом. Он просто повернул голову налево и ничего не сделал. А потом быстро развернулся, пробежал трусцой неотчетливую петлю в обратном направлении. Смешно. Но он не смог отказать в такой мелочи понастоящему испуганному человеку. Да ладно уж...Что ему стоит притвориться еще разок плюс ко всем тем неисчислимым «разкам», когда он отвечал уроки у доски, голосовал на комсомольском собрании и делал при маме вид, что никогда не брал в руки сигарету...
– Ну все, теперь пошли.– Она кивнула на подъезд. Но входить первая не стала.– Вот сюда. Я на последнем этаже живу. Только ты со мной поднимись. Хорошо?
– Ну сказал уже ведь.– Он заставил себя решительно направиться к двери первым.– Пошли.
Дверь с грохотом за ними захлопнулась. И этот жутковатый звук эхом разнесся по всем этажам широкой лестницы.
Здесь было даже красиво. Пол выложен мозаикой. На потолке сохранилась лепнина. Сбоку стояла старинная будка привратника. Теперь в ней хранился какой-то хлам. Лестница была совсем не такая, как в Женькином доме. У него она была заплеванная и обшарпанная. Шла зигзагом. А в Альбинином – посередине был громадный квадратный пролет. И каждый шаг отдавался эхом. «Здесь, наверно, петь хорошо. Как в костеле»,– подумал Женька.
На каждом этаже располагалось по три квартиры. Но боковые двери скрывались в неглубоких нишах. Сейчас, днем, когда свет на лестнице не горел, ниши были полны мрака. Альбина поднималась за Невским, и каждый раз, когда они поворачивались спиной к этим темным закуткам, она шла по ступенькам боком, напряженно озираясь по сторонам.
Когда впереди с лязгом отворилась дверь, ноги у нее чуть не подкосились.
Она облегченно перевела дух, лишь когда увидела выходящего на лестницу с мусорным ведром туговатого на ухо Петра Ильича в черном затасканном пальто, шляпе и домашних тапочках на босых голубоватых ногах.
– Здрасьте! – сказала она и отметила свое приветствие кивком головы.
Но как раз в этот момент Петр Ильич повернулся к ней спиной и закрыл свою дверь на ключ. А потому ее «здрасьте» не услышал. А когда стал спускаться, подслеповато прищурился и вдруг, распознав в ней вчерашнюю свою визитершу, радостно и громко проговорил:
– Ааа... Фигуристочка... Ну что, больше никого пока не зарезала? А то смотри у меня...– Он погрозил ей пальцем и, тряся головой, мелко, по-старчески засмеялся и стал быстро спускаться мимо них.
Альбина повернулась к Невскому и встретилась с его оторопелым взглядом. И тут она закрыла себе рот рукой и согнулась пополам от разобравшего ее хохота.
Он смотрел, ничего не понимая. Потом сам неуверенно улыбнулся.
– Так это ты, что ли, да? Ты, что ли, на людей нападаешь, Вихорева?
Она еще продолжала смеяться и сквозь смех ответила:
– Ну ты даешь, Проспект. Неужели ты поверил?
И потом, уже успокоившись, совершенно серьезно сказала:
– Нет. Просто это на меня вчера напали.
Он возвращался домой в каком-то странном состоянии. Он ощутил вдруг вкус жизни. Прямо здесь, не уезжая за тридевять земель, не отправляясь на поиски приключений в море и тайгу. Оказывается, все это бывает в двух шагах от собственного дома. Тайны и приключения. И здесь бывают настоящие люди, живущие настоящими чувствами. Раньше он этого не замечал.
Когда он прошел через стройку на улицу, навстречу ему, пошатываясь, шел человек ханыжного вида, в запачканном грязью пальтеце и классической ушанке с торчащими в разные стороны ушами.
– Эй, парень, время сколько не знаешь? – спросил он осипшим голосом.
– Нет часов,– скупо отозвался Невский, который, во-первых, не любил когда говорят «сколько время», а во-вторых, вообще не любил, когда ему задавали на улице такие вопросы. В них ему чудилось закодированное приглашение к драке.
– Правильно...– поощрительно заговорил сам с собой мужичок.– Зачем часы, когда времени все равно нет...
Женька даже оглянулся. Мысль эта показалась ему любопытной.
– Леокадия Константиновна жаловалась, что у дочери мигрень и пропадает билет в Дом офицеров на танцы. Отдала мне. Просто так. Может, сходишь, Флорочка?
И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса.
Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать?
Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива.
– Я не хочу, мама, спасибо.– Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки.
– Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь как у людей.
– А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? – Она ткнула пальцем в стену позади себя.– Или как у них? – Она указала в противоположную сторону.– Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.
– Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! – Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы.– Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми...Ты еще тот суповой набор!
Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза.
Она собиралась молча, как солдат. Она знала – мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться.
Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман». И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы... В этом она была уверена.