Из Эрмитажа они выходили порознь. Аня обещала позвонить, как только поговорит с Михаилом. Перейкину она пропустила первой. Та все поглядывала на часы и нервничала по поводу Вани, оставленного под очень сомнительным присмотром посреди враждебного города.
Потом вышла на набережную сама. «Дома надо будет сделать глинтвейн и горячую ванну», – решила Аня и, дрожа от холода, вконец замерзшая в своей маечке среди музейного мрамора, дошла до Дворцовой. А там припустила бегом, чтобы согреться. Забежав за Александринский столп, она отдышалась и осторожно посмотрела назад. Но за ней никто не шел.
«Паранойя, – подумала она. – Да еще и заразная».
На площади после дождя вообще никого не было. Только один мальчишка с полиэтиленовым мешком на голове вместо капюшона упорно прыгал с поворотом на скейтах и по-кошачьи небольно падал. Аня подумала, что если бы падала она, то уж наверняка во весь рост и лицом об выложенную камнем мостовую. Она покачала головой, вспомнив, как однажды на летней сессии после экзамена по истории девчонки дали ей прокатиться на роликах на асфальтовой площадке возле БАНа. Копчик разболелся от одних воспоминаний. Экстремальные виды спорта явно были не ее коньком. А вот бегала она очень хорошо. Правда, не любила, когда за ней кто-то гонится. И не на лыжах…
И она опять побежала в сторону Капеллы.
Небо понемногу прояснялось. И даже странно было, что в таком красивом, мужественном и гордом городе творятся такие некрасивые вещи.
– Вот это порции! – воскликнул Андрей Судаков, осторожно откидываясь на спинку стула, который пятнадцать минут назад был еще ничего себе, а теперь вдруг показался ему хлипким. – Кажется, стакан киселя будет уже перебором. Что это за столовая такая волшебная, Миша? От федерации сумо, что ли?
– Бери выше, то есть потяжелее, – сказал ученый Корнилов. – Вот он, основной потребитель, подтягивается.
В столовую очень бойко для своих упитанных фигур входили инспектора ГИБДД, приветливо здоровались с раздатчицей и кассиром, называли их по имени, произносили протяжные гласные перед меню.
– Напротив авторынок, – подсказал Михаил.
– Вот почему улица называется Салова, – догадался оперативник. – В следующий раз поедешь за запчастями, бери меня с собой.
– Надо только успевать до наших уважаемых коллег. После них тут можно заказать только пару салатиков из вялой капусты да твой кисель. Ты посмотри, какие аппетиты! Как работают челюстные мышцы! Как добреют их глаза, глядя на заваленный гуляшом гарнир… Так как тебе госпожа Перейкина?
– Знаешь, что меня поразило больше всего в Светлане Перейкиной? – спросил Судаков.
– Почему-то о теле после такого обеда думать не хочется, – вяло отозвался Корнилов.
– Прическа, – произнес опер как-то мечтательно. – Я давно не видел такой тщательно продуманной и зафиксированной конструкции из волос… Слушай, всего ничего с тобой в паре работаю, а излагаю уже, как ты.
– То ли еще будет, – подмигнул напарник. – Еще по-японски со мной заговоришь.
– Все мои знакомые девчонки как-то так прихватят волосы сзади, стрижки сделают или просто так бестолковкой на улицу идут, а тут передо мной – волосок к волоску, каждая блондинистая прядь под точно рассчитанным градусом…
– И ты ее тут же заподозрил?
– А ты считаешь это по-вдовьи – делать на голове геометрическую фигуру?
Гаишники ели молча и сосредоточенно, только портупея тревожно потрескивала, и вилки с ложками стучали громко, как в детском саду.
– Гаргантюа и Пантагрюэль, – опять сказал Корнилов, которому жующее дорожное воинство, видимо, не давало сосредоточиться.
– Вот именно, понты, – не понял его Судаков. – Обычные женские понты. Горгона она… У нас в школе такая англичанка была. Как только она пришла в первый раз на урок, мы просто обалдели. Мордашка, фигура… Но она оказалась такой «железной леди», что через неделю никто о ней, как о женщине, уже не думал. До сих пор слышу скрип ее стального пера в моем дневнике. Для меня теперь английский страшнее немецкого.
– А я тебе говорю: учи японский, – согласился следователь.
– Вот поэтому я немного себе позволил, – вздохнул опер, пряча взгляд в киселе.
– Надеюсь, ты не одевал ей на прическу пакет, не пристегивал ее наручниками к батарее?
– Словами, словами, словами, – совсем по-гамлетовски ответил Андрей Судаков. – Помнишь «Основной инстинкт»? Сцена с трусами, вернее, без них?
– Как тебе сказать, – запнулся Корнилов. – Конечно, помню. Что тут лукавить? Можно сказать, любимая сцена. Классику, как говорится, надо знать в лицо или в… еще что… Только я что-то не понял. Перейкина была так же одета?
– Да нет, не в этом дело, Миша. Как ты не понимаешь? Дело не в одежде, все – в ее внутренней, а не внешней, стервозности. Правда, у нас не Америка, не кинематограф, поэтому выражениями я пользовался народными. Но Перейкину это не особенно смутило…
Странное дело. Корнилов уже не первый раз замечал, как быстро меняются люди рядом с ним. Причем, он не относил это на счет неординарности своей личности. Это не радовало его, не забавляло, а, наоборот, настораживало. Словно, он был проводником чьей-то сильной воли, в поле действия которой попадали люди, независимо от своего желания. Только шло ли это им на пользу?
Вот и оперативник Андрей Судаков из разбитного паренька, легко решавшего свои проблемы и так же легко обходившего чужие, превращался на глазах в нечто другое, пока еще едва намеченное кем-то невидимым, еще работавшего над новым лексиконом Судакова, его манерой разговаривать и смотреть на людей. Вот и сейчас вместо отписки в протоколе, Андрей был озадачен какими-то наблюдениями.
– Я не уверен, что она причастна к убийству мужа, – сказал Судаков. – Но у меня есть ощущение, что она была готова к его смерти.
– Ненаказуемо, – ответил Михаил, – как, впрочем, и недоказуемо. Я, например, тоже готов к смерти, правда, своей собственной…
Если какая-нибудь красавица будет просить, чтобы ты за нее заступился, то отврати очи от ее слез и уши от ее стенаний и хладнокровно вникни в суть ее просьбы, иначе разум твой потонет в ее слезах, а добродетель твоя – в ее вздохах.
Аня вспомнила, как сдавала зачет по зарубежной литературе Средних веков и Возрождения. Доцент с филфака Белостаев считал журналистов «недофилологами» и «недолитераторами», поэтому резал их на зачете или экзамене, как волк овец, не по необходимости, а от души, не за зарплату, а за покорно, по-овечьи, опущенные головы, за их глупое блеянье, за глотание комбикорма из хрестоматии и учебника вместо свежей крови первоисточника.
Вытащив билет с комедиями Шекспира, Аня поняла, что это – трагедия. Комедии классика Аня презирала и не читала, поэтому попыталась спрятаться за общие слова. Но хищник Белостаев поймал ее на слове «кульминация».