– Корнилов, ты опять ревнуешь, – Аня с упреком смотрела на него и качала головой. – На этот раз обычной, земной ревностью. Эх, ты! Так что там про детей?
– Просто когда-нибудь, наверное, – начал пространно объяснять Корнилов, активно жестикулируя, – когда преступность в мире снизится хотя бы вдвое, а лучше втрое, у нас могли бы быть дети. Но для этого, Аннушка, мне придется еще очень много сил отдать правому делу борьбы с преступностью.
– Главное, чтоб не все, – сказала Аня, доедая свой завтрак.
Аня убирала со стола, когда услышала, что Корнилов говорит с кем-то по телефону. Она перестала греметь тарелками и прислушалась, потому что Михаил кому-то что-то доказывал.
– Сегодня. Нашлась. Сейчас и поедем.
Аня на цыпочках вышла их кухни и встала возле двери в комнату. А Корнилов продолжал.
– Я же говорю – это последний резерв. Если не там, то нигде. Я знаю, где ее искать! Нет! Вчера еще не знал.
Она еле успела скрыться в кухне и громыхнуть посудой и даже попыталась напеть вслух какую-то мелодию. Но кроме фальшивого «ля-ля», ничего не вспоминалось. Тарелка выпала из рук и разбилась на две половинки.
В кухню зашел уже готовый уходить Корнилов.
– На счастье!
Аня посмотрела-посмотрела на осколки и выбросила их в ведро.
– Ты уже? Спешишь? – спросила она коротко. На длинные фразы не хватало дыхания.
– Да. Пора. Проводи меня.
– Что у тебя сегодня? Ты какой-то озабоченный…
– Да просто дела, – он поцеловал ее.
Но она не ответила. Сел в машину и уехал под громкий и недовольный лай Сажика. Она не нашла в себе сил даже рукой ему помахать. Все оказалось напрасным.
Аня прислонилась к стене дома. Надо было срочно что-то предпринимать. Сейчас у нее не было сомнений – речь шла о Светлане. Он решил ее выдать. Спокойно, как овечку на заклание. Неужели такое возможно? И это тот самый человек, которого, как ей казалось, она еще полчаса назад так искренне любила? Надо срочно сообщить Свете, чтобы бежала оттуда куда-нибудь подальше. Так ведь там же еще и родители. Эти страшные корниловские псы начнут их трясти, чтобы сказали, куда подевалась Перейкина.
Она бросилась звонить Перейкиной по мобильному, но та телефон так и не включала. По инструкции Корнилова. Попробовала позвонить маме, но межгород был постоянно занят. Тогда она позвонила по другому номеру. Там трубку взяли сразу.
– Коля… Санчо…. Это Аня. Мне надо срочно с тобой встретиться. Срочно, Коля! Давай через полчаса на «Пионерской». Я на машине…
– Здесь погиб Самсон и все филистимляне!
Легко сказать «через двадцать минут». Аня не раздумывая, быстро нацепила то, что попалось под руку и, спотыкаясь о суетившегося в ногах Сажика, выскочила из дома. Потом, хлопнув себя по лбу, вернулась, взяла ключи от машины, деньги на бензин и уже окончательно покинула дом.
Машина никак не заводилась. Глохла, как в мороз. Аня выскочила, хлопнула со всех сил дверью и уже готова была добираться своим ходом. Но решила вдохнуть глубоко и попробовать еще раз. А если не поможет, треснуть по несчастному «Фольксвагену» чем-нибудь тяжелым. Иногда этот, так называемый, деструктивно-конструктивный метод давал неожиданные результаты. Правда, с машиной, которую она искренне полюбила, она так еще не поступала. А вот помнится, в ранней юности родительский телевизор хорошо откликался на подобные воздействия.
Она поступила правильно. Последняя попытка принесла положительный результат. Машина завелась. Возможно, это ее так взбодрило Анино хлопанье дверью.
– Я еду сдавать своего мужа, – сказала Аня, то ли себе, то ли своей машине, – как сдают в утиль испорченную вещь. Раньше за сданную макулатуру получали книжку, например, «Дон Кихота Ламанчского». А я сдаю своего Дон Кихота живьем…
Впереди еще была дорога, еще можно было сомневаться, можно было даже свернуть в сторону, расплакаться там за поворотом или послать всех, поехать на кладбище и разрыдаться над могилкой Ольги Владимировны – вроде, и не в одиночку. А Оля до сих пор понимает ее, как никто другой, как никто из живых.
Ее бы никто за слабость не осудил. Если она – Офелия, то ей остается только плыть по течению, судьбы ли, реки, своих слез, неважно. А если она – Дульсинея, то ее и вовсе не существует, как нет и не было никогда шлема Момбрина, сторуких великанов, рыцарей Зеркал и Белой Луны. Все иллюзии, ничего реально не существует, смысла в этом никакого нет. А все книги надо сжечь. Вот о чем писал Сервантес в своем бессмертном романе, который тоже надо было бросить в костер.
Смысл жизни искали самые мудрые люди уже много веков, причем в спокойной обстановке, в пещерах, в скитах, за стенами замков и дворцов. И они ничего не нашли на трезвую голову, кроме абсурдности человеческого существования.
Кто-то, может, Брежнев, говорил ей о «пограничных» состояниях человеческой психики. Что-то в этот момент можно понять, когда вот так стоишь на краю пропасти, что-то вдруг открывается, стукает по сонному сознанию человека. Пожалуйста, вот она – нормальная пограничная ситуация. В ее собственной жизни. Что же? Ничего ей не открылось, ничего не стукнуло, кроме дверцы ее автомобиля.
Но можно прямо сейчас покончить со всей этой галиматьей очень просто – сделать то, чему не учат на курсах вождения, даже экстремального. Нажать на газ и направить машину вон на то дерево, а лучше на следующее, покрепче.
Следующим деревом был дуб. Конечно, не такой старый, кряжистый, как дерево на Анином участке, к тому же больной, пыльный, напичканный дорожным свинцом, но все равно свой родной, узнаваемый по кроне, цвету коры, близкий даже этой, сломанной, нелепо вытянутой по ходу движения потока машин веткой.
Аня проехала мимо, словно послушалась этого растительного регулировщика. И опять какие-то книжные сцены и образы потянулись к ней, до этого притихшие, напуганные ее страшной мыслью. Как щенята, они завертелись вокруг нее, а некоторые поднимались на задние лапки и заглядывали ей в лицо.
– В костер, – попыталась отмахнуться от них Аня, но уже совсем слабо.
Какой-то большой зверь, который, будь он материальным, загородил бы Ане всю дорогу, а сейчас влез в ее воображение, как в свою берлогу, и заполнил его собою. Он был крупным и хорошо вооруженным природой, но безопасен и добр, как библейский символ.
– Только любовью, – сказал он Ане клыкастой пастью, – только любовью и ничем другим.
Он будто бы продолжал когда-то начатый между ними разговор, хотя эти слова были универсальны и годились быть вставкой и случайного разговора прохожих, и русского пьяного спора, и оговоркой диктора телевидения, и даже эпиграфом научного трактата ее мнимого отца. С этих слов все начиналось, они никуда не исчезали, не забывались, они всегда подразумевались за любой бытовой мелочью.
– Ты простишь меня? – спросила Аня, узнавая зверя.