— Что, обалдел? — сказала она довольно противным хамским тоном. — Пусти сейчас же, придурок!
Он отпустил. А ее грубость пропустил мимо ушей.
— Это же нас искали! — закричала она истерично. — Тебе что, помощь не нужна? Ты посмотри на себя! Ты же синий! Помереть хочешь, что ли? Ты кто вообще такой, чтобы мне приказывать?
Он скривился, как музыкант от фальшивой ноты.
— Так много говоришь… В ушах звенит. — А потом, после небольшой паузы, добавил: — Ты уходи. Я тебя не держу. Уходи. Будет лучше всем. Только у меня к тебе одна просьба…
Он посмотрел на нее. Между бровей залегла страдальческая складка. Она с удивлением на него смотрела. Говорил он практически без акцента. Только неуловимо проскальзывала какая-то несвойственная русским неторопливость.
Потом он отвернулся и на нее больше не смотрел. Глядел куда-то в сторону. Он явно не знал, как свою просьбу сформулировать. И поэтому мучился.
— Ну, в общем, я тебе помог, девушка. Помоги и ты мне. — Она вздохнула. «А то он думает, что ли, что я ему могу не помочь…» — Не говори никому, что я здесь. Никто не должен знать, что я вообще есть. Скажешь, за бревно схватилась и выплыла. Поняла?
Она не поняла ничего. А то, что услышала, казалось ей полным бредом. Потом до нее вдруг дошло.
— Так ты террорист?! Это ты нас всех потопил! Да? Вот сволочь… А я с ним вожусь тут…
Она смотрела на него с такими расширенными от возмущения глазами, что он не выдержал, усмехнулся и, откинув голову на песок, обреченно вздохнул. Сказал устало.
— Нет. Я не террорист. И никого я не топил, если ты еще не заметила. Я прошу по-хорошему — уходи и забудь. А прошу я редко. Или мне задушить тебя надо, чтобы ты молчала? Так на хрена я тебя тогда вытаскивал за косу?
Он разозлился и, пытаясь говорить громче, только сильнее хрипел. Потом, видимо, все-таки силы у него кончились. Он прикрыл глаза. Она не двигалась с места. Он сказал тихо:
— Просто возьми и уйди. Это же так просто. — А потом прохрипел: — Да убирайся же ты, дура, отсюда к чертовой матери!
Она повернулась и пошла. Ей было ужасно обидно. Она терпеть не могла, когда на нее орут. Да на нее и не смел никто орать. И потом, разве она сделала что-то не так? Ведь нет! Она, между прочим, своим платьем для него пожертвовала. Хотела как лучше. А он смотрит таким зверем. И ноздри раздувает. Слава Богу, что раненый. А то бы задушил, наверно. Ну и пошел к черту. Урод черномазый… Вот и вправду — чурка.
Верь в великую силу любви!
Свято верь в ее крест побеждающий,
В ее свет, лучезарно спасающий
Мир, погрязший в грязи и крови,
Верь в великую силу любви!
Семен Надсон
В небе с утра непогодилось. Серая непроглядная пелена повисла над Бобылево, Фешино, Праслово, окрестными деревнями и всей Среднерусской возвышенностью. Нижним небом проносились лохмотья черных туч, в который раз принимался дождь, капли падали вразнобой, и тогда сверху давалась команда: «Отставить!»
На земле тоже не ладилось. Венчание было назначено на полдень, а до сих не поспел заказанный в Москве букет цветов. Вдова профессора Борского Софья Николаевна оборвала весь фешинский цветник, бесконечно посылала людей к соседям, но собственный поспешно составленный букет так и выглядел поспешным. Астры смотрелись взъерошенными перед дождем курами, и все время вылезали в сторону какие-то зеленые перья, доводившие Софью Николаевну до истерики. А когда шафер, Борис Белоусов, увез уже букет в невестино Бобылево, явился, наконец, заказ из Москвы. Он был ничем не лучше домашнего. Софья Николаевна посмотрела на него и заплакала, то ли от досады на небогатую жизнь, которая началась после прошлогодней кон чины супруга — профессора Борского, которая теперь заставляла считать каждую копейку, то ли это были положенные родительские слезы.
Шафер Борис Белоусов ехал на нарядной тройке хороших лошадей. Он сидел за празднично одетым ямщиком, привязанные к дуге разноцветные ленты летели по ветру и щекотали ему лицо. Борей владело грустное и мечтательное настроение. Он скакал в Бобылево словно с невидимой невестой, с той самой Мировой Душой, про которую без устали твердил этот «несусветный везунчик» Борский. Ложь и неправда совершится сегодня в полдень. Любушка-голубушка будет отдана этому чокнутому рифмоплету, юродивому, правда, популярному в некоторых петербургских кружках, может, даже знаменитому. Но ведь это — фантазии, воздушная кукуруза! Людмила Афанасьевна девушка земная, не в смысле, что доступная… Боже упаси!.. а правильная, настоящая, из плоти и крови… Как там говорил Базаров? «Проштудируй-ка анатомию глаза, откуда там взяться таинственному взгляду?» А ведь Люда Ратаева — это и есть анатомия, ах какая анатомия!
Боря вспомнил, как читал он на профессорской любимой веранде книгу по физическим явлениям давления и плотности. Люда подошла сзади, заглянула через плечо. Чем-то заинтересовавшись, она наклонилась над ним, ее маленькая, крепкая грудь коснулась его плеча и не отпрянула, не отстранилась. Белоусов и теперь чувствовал это ни с чем не сравнимое давление. Что может понимать этот Борский в таком давлении?!
«Коснись меня, Панна, заветным крылом…»
Вот и искал бы себе невесту с крыльями, жалкий фанфаронишка! Ничтожество!
Прав был профессор Ратаев, когда сказал, что не променял бы и одного лаборанта на всех символистов и акмеистов вместе взятых. Боре тогда показалось, что Афанасий Иванович намекает на него, но оказалось, что профессор использовал «лаборанта» ради красного словца.
Одиноко было вечному студенту Белоусову. Весь мир отвернулся от него, как этот ямщик, который радуется предстоящему угощению да и вообще радуется, просто так, беспричинно. Экая сволочь! Хоть бы революцию какую-нибудь ямщики и пролетарии поскорее устроили! Чтобы сгинули в водовороте событий символисты вместе с Борским. А они с профессором останутся. Любому режиму требуются позитивно мыслящие практики, отбирающие у Бога последние островки, не дающие старику укрыться ни на звездах, ни в частицах вещества.
Где ты, ветхозаветный старик? Может здесь? Боря заглянул в букет, сунулся носом в самую огромную белую астру… Как там у этих придурашливых поэтов? «Я хотел бы быть мотыльком…» Вот-вот. Боре тоже захотелось поселиться в астре, подстеречь Людмилин наклон к цветку, дотронуться до ее губ, скользнуть вместе с каплей росы по ее груди, потом ниже… Его аж подбросило!..
— Эй, куда ты так гонишь, черт сиволапый! Чуть не вытряхнул на дорогу!
— Не серчай, барин! Больно хочется поскорее таинство лицезреть. Дело-то хорошее!
— Хорошее… Тебе-то, дураку, все хорошо…
В старой, еще екатерининских времен, церкви Михаила Архангела народу уже собралось много. Ждали невесту и прятались от мелкого летнего дождика. Жених Борский был в студенческом сюртуке, очень серьезный, сосредоточенный, как на экзамене по древнегреческой грамматике.