– Гитлер капут, – ответил тот с готовностью и даже радостью в голосе.
Немец действительно заулыбался, стал тыкать себе в грудь, а потом показывать на Салмана, что-то быстро заговорил, опять засмеялся. Сумасшедший?
– Плен, плен, – говорил немец. – Клаус Штайнер… Жить… Терек… Кавказ… Плен, плен…
И тут Салман узнал его. Лето сорок второго года. Жаркая, дымящаяся от зноя степь. Та самая мутная речка с камышами, где потом погибнет Азиз Саадаев. Развалившиеся на берегу горные стрелки. Мелькающий в руках верный кинжал. Перерезанные глотки. Срезанный с эмблемы цветок. Немецкий солдат, которого он тащил через камыши, через минное поле.
Как он сюда попал? Что он делает в доме его невесты? Что вообще происходит на этом свете?
– Плен, плен, – радостно твердил немец, словно птица. – Жить, жить…
* * *
Об Айсет ей сообщила Астрид. Позвонила ей на мобильный.
– Знаешь, – сказала она, – ты можешь оставить ту картину себе. Ведь я не выполнила своей части договора. Пусть картина напоминает тебе об Айсет…
Софи-Катрин поехала на вокзал, достала картину из ячейки камеры хранения, взяла такси и поехала на Чистые пруды.
Астрид открыла дверь и молча впустила гостью в квартиру.
Астрид была в черном. И в комнатах не светились вечным огнем привычные телеэкраны.
Они прошли в спальню. Астрид поставила картину на мольберт. Присели на краешек кровати. Выпили молча.
– Давай поедем к художнику, – первой нарушила молчание Астрид.
– Давай…
Модест Матвеевич был у себя в мастерской.
– Это муж Лики и мой друг, – отрекомендовала его Астрид.
– Я догадалась, – сказала Софи-Катрин без улыбки, протягивая руку Модесту Матвеевичу.
Догадаться было несложно – повсюду на полотнах была та девушка. Тоненькая девушка, что в спальне Астрид теперь вечно снимала свой белый ажурный чулок.
– Модест, – обратилась к художнику Астрид, – ты мог бы написать портрет по фотографии или даже лучше, по видеофильму?
– Портрет твоей подруги? – спросил художник.
– Портрет нашей подруги, – уточнила Астрид, – она погибла позавчера.
Модест молча подошел к бару. Достал бутылку виски и три стакана.
Софи-Катрин сидела согнувшись, подтянув коленки к самому подбородку. Астрид в прострации глядела куда-то в сторону.
– Оставьте кассеты и фото, – сказал Модест, – я погляжу…
Они тихонечко нализались в тот вечер, но каждый отправился спать в свою постель. И каждый, засыпая, думал о своем. О том, что не смог помочь, не смог защитить, спасти…
Модест думал о Лике.
Софи-Катрин думала об Айсет.
А Астрид думала о себе, вернее о том, что не смогла она спасти свою душу. Себя спасти.
Джон увидал репортаж из России, когда они с Мэгги собирали вещи, собираясь снова тронуться в путь.
– Мы показываем вам репортаж, подготовленный директором нашего московского отделения Астрид Грановски…
С экрана телевизора на Джона глядела Айсет.
– Московская редакция потеряла одного из своих лучших сотрудников, – говорил голос за кадром, – а лично я потеряла подругу, и как мне теперь кажется, лучшую подругу, потеря, которая в жизни уже никогда не восполнится…
С экрана на Джона глядела Айсет.
– Мы покажем сегодня ее фильм, тот ее фильм, который она не успела доснять, с кассетами которого ее так и нашли в расстрелянной бандитами автомашине на сороковом километре федеральной дороги А-140…
Джон молча присел на край кровати.
– Что? Опять в России кого-то убили? – крикнула из душа Мэгги.
– Помолчи, дура, – огызнулся Джон, доставая сигарету…
Из Шербура в Сен-Назер машину вела Мэгги. Джон сидел на заднем сиденье с ноутбуком на коленях и писал.
Он писал электронный мейл своему другу, который работал в офисе фирмы «Юнайтед Артистс».
«Боб, сделай мне одолжение, черт тебя дери, а то всегда по жизни одолжения тебе делал я. Мне нужно, чтоб это письмо ты передал сэру Реджи – Элтону Джону, и не отказывайся, я знаю, что в вашей конторе есть выходы на него непосредственно. И еще – заранее заклинаю тебя, не отдавай этого письма через секретарей, а то с тебя станется – скинешь с рук и думаешь, что помог старому приятелю. А письмо пропадет… Только лично Элтону, лично в руки! И не вздумай отлынивать, я тебя, старого педика, найду и мордой в писсуар засуну, ты меня знаешь!
А в остальном остаюсь по-прежнему твоим школьным другом, Джон…»
Далее шло письмо…
«Дорогой Сэр!
Я знаю Вашу занятость, но вместе с этим, зная и вашу сердечность и эмоциональную готовность к сочувствию, осмеливаюсь докучать Вам, дорогой Сэр, этим письмом, в котором сообщаю, что потерял друга. Вернее – подругу, хотя я и гей.
Вы, может, видели по телевизору репортаж из России, где показывали корреспондента московского отделения Си-би-эн чеченскую девушку Айсет Бароеву.
Так получилось, так тесен мир, что благодаря этой девушке мне довелось в позапрошлом месяце побывать на Вашем, сэр Реджи, концерте в Петербурге, в Екатерининском дворце. И эта девушка тоже сидела в первом ряду, и может, Вы даже помните ее.
Теперь она погибла.
Ее убили, когда она снимала фильм о Чечне.
Дорогой сэр. Я понимаю, что мои невоспитанность и самоуверенная наглость, когда я обращаюсь к Вам, столь велики, что достойны самого строгого порицания. Но, дорогой сэр…
Не могли бы Вы увековечить имя этой девушки в музыке?
С чувством вины от того, что оторвал Вас от дел этим письмом, искренне уважающий Вас Джон Берни Хоуэлл».
Письмо Айсет до Софи-Катрин не дошло. А девочка Эльза исчезла из дома Бароевых, будто ее и не было никогда.
Любил я – не в пример другим – слова
Избитые. И эту рифму: кровь – любовь,
Одну из самых трудных и старинных.
Любил я правду, скрытую в глубинах,
В которой боль находит вновь и вновь,
Как в сне забытом, друга. Опасенья
Внушает правда сердцу до поры,
Но, с нею сблизившись, ее совету
Оно готово следовать во всем.
Люблю тебя. Люблю и карту эту,
Оставленную под конец игры.
Умберто Саба
– Хабар бар? Есть новости?