— Аня, нам сейчас не до экскурсий. Если с тобой что случится, Корнилов меня застрелит рядом с твоим Гумилевым. Посиди лучше здесь, мы скоро… Где, говоришь, речка Лубянка?..
Опять Анин вагон заскрипел и замер на полпути. К тому же она осталась в вагоне совершенно одна. Только водитель автобуса Анатолий Иванович еще шевелился в кресле, устраиваясь поудобнее, чтобы полчасика подремать.
По обочине дороги шли какие-то девчонки с рюкзаками, за ними старушка с тележкой. Если им можно идти в сторону Озерной, то почему она должна сидеть здесь, словно прикованная наручниками? Аня посмотрела на Анатолия Ивановича, удивилась его способности мгновенно отходить ко сну и не спеша пошла вслед за сгорбленной старушкой, слушая, как скрипит под колесами ее тележки сухой песок.
Даже свернув на Озерную, омоновцев она не увидела. Как шустро эти увальни растворились среди деревьев и кустарников! Если бы сзади по трассе не проносились один за другим автомобили, и сквозь листву кое-где не виднелись вторые этажи и крыши дорогих коттеджей, здесь все было бы, как в родном Анином поселке. Голубое небо с тревожными накануне перелета стаями птиц, ниже — кроны берез и елей, еще ниже — крыши с кирпичными трубами, ветви рябин, кленов. Кусты смородины, крыжовника, садовая скамейка, лопата, воткнутая в грядку, трава, сорняки, выцветшая и пожухлая ботва, а ниже — канавы.
Аня не заметила, как вышла к шестому дому, вернее, к калитке с металлическим почтовым ящиком, на котором была намалевана краской большая запятая, но только вверх хвостиком. От калитки к дому вела тропинка из утопленных в землю облицовочных плиток. Ближе к дому, за грядками, отцветали оранжевым какие-то поздние цветы. Увидев цветы, Аня почему-то успокоилась. Да и сам деревянный домик был ей близок какой-то знакомой с детства неухоженностью, облупленностью, покосившейся дверью, половичком на веревке, треснувшим стеклом в прихожей.
Как раз за этим окошком мелькнуло темное пятно, дверь со скрипом отворилась, и на крыльцо вышел темноволосый, всклокоченный мужчина с заспанным лицом. Он чихнул голосисто, высморкался на цветочную клумбу и посмотрел на Аню.
— Опаньки! Какие у нас тут ходят! — сказал он одобрительно. — Куда идешь, красавица? Кого ищешь?
— Колю Гумилева, — ляпнула неожиданно для самой себя Аня.
Мужчина задумался. Аня увидела, как он почесал лохматую голову трехпалой рукой.
— Такого не знаю. Может, Толю Хмелева? Так он сейчас далеко отсюда кантуется. А ты заворачивай сюда, разберемся.
Аня остановилась в нерешительности. Надо было что-то говорить, что-то делать, а она совершенно не представляла, где сейчас находятся Михаил с Колей и омоновцы. Трехпалая рука ясно указывала, что она пришла по адресу, а вот за своих мужчин она была не уверена. Какой сложный маневр они сейчас совершали? Может, Лубью форсировали с тыла? Хорошо было бы сейчас пошутить, затеять пустой разговор, но в голове вертелись совершенно некстати Николай Гумилев и его жена Анна Ахматова.
— Прыгай сюда, коза, — подмигнул трехпалый. — Помнишь мультик? «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро…»
Неужели они смотрят те же мультфильмы, что и мы? Может, у них просто телевизоры с искаженным цветом, с преобладанием красного? Красный Винни-Пух, красный Пятачок, красный шарик…
— А вы один? — задала Аня почти профессиональный вопрос. — Или вас много?
Трехпалый понял, что разговор принял, наконец, нужное направление, осмотрелся, сдернул зачем-то с веревки половичок и швырнул его на землю, потом наклонился и сорвал оранжевый цветок с нестойким стеблем. У кого в руках цветы, тот плохого совершить не может?
— Ты не боись, красавица, — заржал трехпалый, — это у нас только цветочки такие. А ягодки в самый раз, тебе понравятся.
В этот момент еще одна фигура показалась на крыльце. Хотя второй парень был в одних трусах, не узнать его даже с Аниной близорукостью было невозможно. Белесая челочка, круглые глазки, черные, словно волчьи ягоды, толстые щеки.
— Дверь закрывать не надо, что ли? — проворчала заспанная «челочка», недовольно ворочая маленькими глазками.
— У нас тут праздник наклевывается, — отозвался трехпалый. — Ты посмотри, брательник, какая к нам птичка залетела.
— Это не птичка, — совершенно спокойно ответил ему парень, — это тот самый жареный петух. Ты сам не видишь, что это она?
Трехпалый смотрел теперь на Аню, перебирая в руке поникший оранжевый цветочек, как холодное оружие.
— Здравствуйте, уроды, — сказала Аня спокойно, хотя внутри у нее все дрожало. — Как говорится, с вещами на выход, Расстегай, и ты, Ватрушка. И не надо лохматить Ахматову…
— Кто Ватрушка? — грозно спросил парень с челочкой, но ответа не дождался.
Из-за дома, из смородиновых кустов, из канав, сминая крыжовник, опрокидывая забор, срывая провисшие бельевые веревки, неслись локомотивы-омоновцы. Расстегай и его напарник заметались, словно на рельсах туннеля, но было уже поздно. Их жестко смяли, почти втоптали в землю, в ботву, попутно воткнув в них для верности пару увесистых кулаков и ботинок. Корнилов и Санчук появились из-за угла, как два ведущих праздничного концерта ко Дню милиции.
— Это они, — сказала Аня, тяжело дыша, будто это она только что бежала по грядкам в полном вооружении. — Вот этот, с челочкой, стрелял.
— Значит, женщину застрелил твой брательник, Расстегай? — спросил Михаил, наклоняясь к трехпалому, ворочавшему из стороны в сторону хорошо унавоженным лицом. — Целая семейка мокрушников…
Ему не дал договорить Анин крик.
— Значит, Оля убита! Оля погибла! Ее больше нет нигде… Понимаешь, нигде и никогда…
Она вцепилась в рубашку Михаила, трясла его, словно пыталась растолковать ему, непонимающему, эту страшную новость.
* * *
…Я, конечно, не люблю янки. Но дал бы хороший совет америкосам, как уничтожать эти дикие племена фанатиков в чалмах и тюрбанах. Запускают ракету по цели, а на следующий день точно такую же, в ту же самую точку. Потому что орущая толпа самых оголтелых с утра уже будет бесноваться и посылать им проклятия на этом самом месте. А назавтра еще одну ракету туда же. Это и будет «точечная» работа… А если серьезно, по делу, то теперь я знаю наверняка, что одна смерть тащит за собой другую. Люди словно чувствуют образовавшуюся пустоту на месте гибели одного из них, стараются ее заполнить. Но чем они ее заполняют? Глупой суетой, мельтешением, криками. Страшный опыт чужой смерти ничему их не учит. Они пьют из той же чаши, то же отравленное вино, что и погибшая. Они хватаются руками за тот же оголенный провод, срываются в ту же пропасть, подставляют горло под тот же нож… Так разве вино, провод, пропасть и нож виноваты в их смерти? Кто, вообще, виноват в их гибели? Кто выгнал их из дома? Кто погнал их на убой? Ведь это сродни самоубийству. Я бы даже хоронил таких за кладбищенской оградой…
— Помолчи, — сказал Дон Кихот. — Где ты видел или читал, чтобы странствующего рыцаря привлекали к суду за кровопролития, сколько бы он их ни учинил?