— Висела такая картина. В фойе висела, точно помню. Хорошая такая картина. Мордатых этих я не очень жаловал, а вот балеринок хорошо помню. Беленькие такие, аккуратные, как медсестры в центральной районной больнице.
— А сейчас она где? — спросил Иероним.
— У меня в сарае прялка финская стояла. Да не целиковая прялка, а колесо и палка. Думал, в печке ее сжечь, но каждую зиму забывал. А тут приезжали из музея у старух рухлядь покупать. Мне за эту прялку поломанную двести рубликов дали…
— Вы скажите, пожалуйста, где нам директора Дома культуры найти? — перебила его Аня.
— Или другое дело, — продолжил невозмутимый старик, торчащий из своего окна, как пародия на экранизацию русских сказок. Вместо красочных наличников — выбитая рама, вместо платка или кокошника — красная бейсболка. — Жил у нас финн один, Айрикайнен, старый уже был. Так он служил в НКВД, ездил раньше по области, запрещенные картины сжигал, книги. Рассказывал, что картины ничего себе горят, быстренько, а вот книги не больно-то разгораются. Он тогда молодой был, нетерпеливый, а надо было стоять над костровищем и книгу палочкой листать, чтобы она до конца прогорела.
— Рукописи не горят, — согласилась Аня. — Картину эту его отец нарисовал — Василий Лонгин. Сейчас выставка его устраивается.
— Художник этот, отец его, — кивнул старик на Иеронима, — все мордатых рисовал?
— Нашу историю, в основном. Первых лиц… Вот вы бы приезжали на выставку, посмотрели, молодость свою вспомнили.
— Моя молодость не с ними, — нахмурился дед. — Моя молодость с другими. Смотреть мне там нечего. И курей своих я бросить не могу. Видали, какой у меня курятник?
— А что же с домами случилось, дед? — спросил Иероним.
— Известно что. Гарнизон уехал, дома оставил. Отопление и электричество выключили. Люди, правда, тут еще жили. Помыкались они, помыкались, жалобы пописали и перебрались кто куда. Мой дом самый ближний к большим домам. Вот я его под курей и приспособил…
Иероним выругался про себя, сел в машину и махнул Ане рукой, что нечего больше со стариком время терять. Но когда она разворачивался, старик закричал:
— Любовь Михайловна вам нужна! Вон там она живет. Видите, рябина поломанная? Туда и держите, но только у калитки кричите погромче. У нее собака злая, во двор не пустит, а лает громко. Так что вам ее перекричать надо…
Картину нашли на чердаке, под плакатом «Да здравствует социалистическая демократия!» и старыми радиаторами отопления. Брежневу кто-то пририсовал окладистую бороду, Суслову затушевал стеклышки очков, а над примой Большого театра и вовсе поглумился. Но Иероним сказал, что это пустяки и он все подправит. Любови Михайловне он дал за хранение картины двести рублей. Она попыталась поторговаться, но он твердо стоял на своем:
— Я ваши расценки знаю, — сказал он уверенно.
На обратном пути Аня дремала на заднем сиденье или только делала вид. Она вспоминала неуютный фасад заброшенного дома, пустые глазницы, смотревшие на нее странно зловеще, и повторяла про себя:
— Вот и все… Свет погас. Круг замкнулся.
Так на же, самозванец-душегуб!
Глотай свою жемчужину в растворе!
В этой поездке Аня все для себя решила. Вернее, у нее было странное ощущение, что все решено без нее. Каждая влюбленная пара, супруги, просто люди, живущие какое-то время вместе, окружены вещами, словами, привычками, воспоминаниями, понятными только им одним, значимыми исключительно для них. Вот это окружение Ани и Иеронима, их особый мир, давно начал трансформироваться, изменяться. Ане казалось, что мир любви меняется на что-то другое, осталось еще несколько красок, оттенков, и скоро все сложится заново, как в калейдоскопе.
Конечно, пустой дом находился в Свербилово, а реальный «корабль» стоял на улице Кораблестроителей в Петербурге. Но в их с Иеронимом мире у них был один общий фасад. Только теперь на нем не горело, высвеченное теплым домашним светом, ее имя. Лишь темные квадратные дыры, сквозняк, сырость и запустение. Все сложилось по-новому, и любви больше здесь нет.
Иероним это тоже понимал. Он был растерян, как нескладный папаша, прищемивший пальчик своему малышу. Что-то нужно было делать: лить холодную воду, мазать йодом, заговорить, отвлечь, взять, наконец, ребенка на руки… А он растерянно хлопал глазами и ждал, чем все это кончится.
Правда, еще над ними висела выставка Василия Лонгина. Совместная работа не сближала Аню и Иеронима, а, наоборот, уводила их отношения в другую область, где они словно репетировали новый вид общения друг с другом. Любовь уходила, но взаимопонимание осталось. Не сказав друг другу ни слова о предстоящем разрыве, они поняли, что все закончится после выставки.
Работы оказалось на удивление много. С трудом удалось набрать картин Лонгина даже для небольшого флигеля. Пришлось заполнить некоторые пустоты графическими работами Василия Ивановича. Многие полотна нуждались в быстрой реставрации, например, «Политбюро» из Свербилово. Этим занимались Иероним с Никитой Фасоновым. Аня бегала по редакциям, договаривалась с телевидением, радиостанциями. Суетились, хлопотали и скульптор Морошко, и адвокат Ростомянц. Но вся эта беготня никогда не превратилась бы в реальную работу, если бы не Вилен Сергеевич Пафнутьев. Он мягко, ненавязчиво направлял, подсказывал, контролировал. Как-то он позвонил Ане во втором часу ночи, минут пять извинялся, расшаркивался в трубку, а потом напомнил ей, что хотя редактор вещания отказался с ней встречаться, но ему уже позвонили, и, значит, он готов принять ее.
Коммунисты особого участия в организации не принимали. Но ближе к открытию выставки активизировались. Накануне вернисажа они устроили последний смотр картин. Приехало несколько очень вежливых господ, видимо, из плеяды Вилена Сергеевича. Экспозиция была ими, в основном, одобрена, за исключением двух полотен: «Никита Сергеевич Хрущев во время дружественного визита в Афганистан» и автопортрет художника с женой. По поводу первой картины они заметили, что роль Хрущева в истории России по преимуществу отрицательна и деструктивна, а вторая картина написана в иной художественной манере, к тому же не закончена — Иероним замалевал третью фигуру серым пятном, неотличимым от прежнего.
Тут оргкомитет выставки из родных и близких художника принял боевую стойку. Фигуру Хрущева взяли под защиту, как одну из страниц отечественной истории и зрелого творчества Лонгина. К тому же всем было жалко изображенного на полотне афганского слона. Он очень живенько смотрелся среди представленных на выставке граненых физиономий.
В защиту автопортрета резко выступил сын художника. Он заявил, что автопортрет венчает собой все творчество Лонгина-старшего. Это художественный итог, его творческое завещание. Незаконченность последнего полотна сама по себе замечательна и художественно оправдана. Если кому-то не нравится последний штрих художника, тот может быть в срочном порядке заменен другим политическим спонсором, который и к Никите Сергеевичу относится лояльнее.