На лице тети Дэб появилось озабоченное выражение, и, желая по укоренившейся привычке оградить ее от неприятностей, он сделал над собой усилие, отхлебнул глоток воды и вытер губы салфеткой. Я видел, что у него дрожат руки. Но у этого человека под слоем жира была стальная броня, и, откашлявшись, он заговорил обычным спокойным тоном:

– Кэт, дорогая, я забыл сообщить, что в твое отсутствие звонил Грегори. Он сказал, что у Поднебесного повреждена нога и он не сможет участвовать во вторник в скачках в Бристоле, как было намечено.

У Кэт вытянулось лицо.

– Он что, сильно захромал? – спросила она.

– По-моему, Грегори упомянул о накостнице. Но ведь у него не было переломов? А? Очень, очень странно, – сказал дядя Джордж. Он, по-видимому, был озадачен, и Кэт тоже.

– У лошадей на ногах иногда образуется твердая опухоль, – пояснил он. – Это и есть накостница. Пока опухоль растет, она болезненна, но это длится недолго. Две-три недели, и Поднебесный опять будет в форме.

– Вот проклятие! – сказала Кэт. – Я так мечтала о вторнике... Скажите, Аллан, вы поедете в Бристоль, если моя лошадь не будет участвовать?

– Да, – сказал я. – Я буду там скакать на Палиндроме. Приезжайте и вы, Кэт, буду очень рад вас видеть. Я говорил с жаром, и это заставило тетю Даб выпрямиться и бросить на меня весьма неодобрительный взгляд.

– Если молодую девушку слишком часто видят в обществе жокеев, это наносит вред ее репутации, – сказала она.

В одиннадцать часов, когда дядя Джордж, запер дверь кабинета, где хранилась его коллекция, и когда тетя Дэб выпила на ночь снотворное, Кэт и я вышли из дому, чтобы завести ее машину в гараж. В спешке перед обедом мы оставили ее на подъездной аллее.

Огни дома, хотя и затемненные занавесями, все же делали сумрак ночи прозрачным, и я видел лицо Кэт, шедшей рядом со мной.

Я открыл перед ней дверцу машины, но она медлила садиться в нее.

– Они стареют, – грустно сказала она, – а я не знаю, что я буду делать без них.

– Ну, они проживут еще много лет, – отозвался я.

– Надеюсь. Тетя Дэб выглядит иногда очень усталой, а дядя Джордж еще недавно был несравненно бодрее. Он чем-то озабочен... Боюсь, что это из-за сердца тети Дэб, хотя они и не говорят мне. Они никогда не жалуются, когда болеют. – Она зябко передернула плечами.

Я обнял и поцеловал ее. Она улыбнулась.

– Вы добрый человек, Аллан.

Я не чувствовал себя добрым, во мне бушевали откровенные страсти пещерного человека. Мне хотелось усадить ее в машину и умчать в какое-нибудь глухое место среди меловых холмов Южной Англии. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы держать ее в объятиях, не сжимая слишком крепко.

– Я люблю вас, Кэт, – сказал я задыхаясь.

– Нет, нет, – прервала она. – Не говорите этого. Пожалуйста, не говорите! – Она провела пальчиком по моим бровям. Слабый свет окон отражался в ее глазах, устремленных на меня, ее тело нежно прижималось ко мне, голова откинулась назад.

– Почему не говорить?

– Потому что я не знаю... Я не уверена... Мне приятно, когда вы меня целуете, мне нравится быть с вами, Но любовь – это такое большое слово... Это слишком, слишком важная вещь. Я... я, может быть, еще не готова...

Так вот в чем было дело! Красавица Кэт, смелая, милая Кэт, оказывается, еще не пробудилась для любви! Она не сознавала, что в ней горит тот огонь, который я видел в каждом ее движении. Огонь этот с детства приглушался в ней старомодной теткой, и трудно было теперь дать ему разгореться, не смутив ее душевный покой.

– Любви научиться легко, – сказал я. – Надо только рискнуть. Надо решиться и перестать бояться, и вам сразу станет весело, и все запреты полетят к черту.

– Ну да, а потом я останусь брошенной с ребенком на руках, – возразила практичная Кэт.

– Мы можем сначала пожениться, – сказал я, улыбаясь ей.

– Нет, Аллан, дорогой, нет! Не сейчас. – И потом, почти шепотом:

– Простите меня...

Она села в машину и медленно повела ее за угол, к гаражу. Я пошел следом и помог ей запереть тяжелые двери гаража, после чего мы вернулись в дом. На крыльце она остановилась, сжала мою руку и нежно, как сестра, поцеловала меня.

Я не хотел этого. Я совсем не чувствовал себя братом.

Глава 8

Во вторник начался дождь, холодный, секущий, бивший по раскрывающимся венчикам нарциссов и пятнавший нежные лепестки брызгами взбаламученной грязи. Дети пошли в школу в блестящих черных плащах, в капюшонах до бровей и высоких, до колен, резиновых сапогах. От Уильяма виднелся только его херувимский ротик со следами молока.

Сцилла и я провели день, разбирая одежду и личные вещи Билла. Она была гораздо спокойнее, чем я ожидал, и, казалось, примирилась с тем, что его нет и что надо продолжать жить без него. Никто из нас ни разу после случившегося не упоминал о ночи, которую она провела в моей постели, и я начал убеждаться, что она ничего не помнила, ее сознание было затуманено тогда горем и снотворным.

Мы разобрали вещи Билла по кучкам. Самая большая предназначалась для Генри и Уильяма, когда они вырастут, и в эту кучку Сцилла положила не только все запонки, но и две пары золотых часов, выходные костюмы и серый цилиндр. Я сказал что-то неумное по этому поводу.

– Это вовсе не глупо, – сказала она, – Генри это понадобится уже через десять лет, если не раньше. Он очень обрадуется этим вещам. – И она добавила еще пиджак для верховой езды и две новые шелковые сорочки.

– В таком случае мы можем спокойно все сложить обратно в шкафы и ждать, когда Генри и Уильям подрастут, – сказал я.

– Правильно, – сказала Сцилла, добавляя к имуществу мальчиков лучшие верховые брюки отца и белый макинтош на теплой подкладке.

Покончив с одеждой, мы спустились вниз, в уютный кабинет Билла, и приступили к разбору его бумаг: письменный стол был битком набит всякой всячиной. Он не любил выбрасывать старые счета и письма, и на дне ящика мы нашли связку писем от Сциллы, которые она писала ему еще до свадьбы. Она уселась на подоконник и стала жадно перечитывать их, пока я сортировал остальное.

Билл оказался методичным человеком. Счета были скреплены в пачку в хронологическом порядке, а письма, хранились в шкатулках и папках. В маленьких ящичках бюро лежали еще не разобранные бумаги и стопка старых, использованных конвертов с пометками и датами на обороте. Это были большей частью напоминания самому себе, такие, как: «Сказать Симпсону, чтобы исправил барьер на пятиакровом поле», «Во вторник день рождения Полли» и т, д. Я быстро просмотрел их и отложил в кучу, предназначенную на выброс.

Внезапно я остановился. На одном из конвертов размашистым почерком Билла было написано имя Клиффорда Тюдора и внизу номер телефона и адрес в Брайтоне.