— Меня послали... ну… я пришел попросить вас... ну... — Он беспомощно замолк. Вид у него был совсем не адвокатский.
— Ну, заканчивайте, — сказал я.
— Попросить вас прийти к вашей бабушке, — нервно выпалил он. Казалось, у него груз спал с плеч.
— Нет, — ответил я.
Он изучающе посмотрел мне в лицо и, казалось, приободрился от моего спокойного вида.
— Она умирает, — сказал он. — И хочет вас видеть.
“Всюду смерть, — подумал я. — Джордж Миллес и мать моей матери. И в обоих случаях ничуточки не жалко”.
— Вы поняли? — спросил он.
— Понял.
— И как? В смысле, сегодня?
— Нет, — сказал я. — Не пойду.
— Но вы должны! — Вид у него был обеспокоенный. — В смысле... она старая... умирает... она хочет видеть вас...
— Беда какая.
— И если я не смогу убедить вас, мой дядя... в смысле, “сын”... — Он снова показал карточку, все сильнее волнуясь. — Ну... Фолк — это мой дедушка, а Лэнгли — двоюродный дедушка, и... ну... они послали меня... — Он сглотнул. — Честно говоря, они думают, что я совершенно бесполезен.
— Это уже шантаж, — сказал я.
Легкий блеск в его глазах сказал мне, что он на самом деле не так глуп, как изображал.
— Не хочу я ее видеть, — сказал я.
— Но она же умирает.
— А вы сами видели, что она умирает?
— Ну... нет...
— Готов поспорить, что она вовсе не умирает. Если ей хочется меня увидеть, то она точно заявит, что умирает, поскольку знает, что иначе я к ней не приду.
Вид у него был ошарашенный.
— Но ей же, в конце концов, семьдесят восемь.
Я мрачно глянул на непрекращающийся дождь. Я никогда не навещал свою бабку и не желал ее видеть, умирала она там или нет. Знаю я эти предсмертные раскаяния, эти попытки застраховаться в последнюю минуту на пороге адских врат. Слишком поздно.
— Ответ прежний, — ответил я. — Нет.
Он удрученно пожал плечами и уже готов был сдаться. Вышел на дождь — с непокрытой головой, беззащитный, без зонтика. Через десять шагов обернулся и снова осторожно подошел ко мне.
— Послушайте... вы на самом деле ей нужны, так говорит мой дядя. — Он был так искренен, так настойчив, прямо-таки миссионер. — Вы же не можете вот так просто дать ей умереть.
— Где она? — спросил я.
Он просиял.
— В частной лечебнице, — Он порылся в другом кармане. — Тут у меня адрес. Но, если вы идете, я провожу вас прямо туда. Это в Сент-Олбансе. Вы живёте в Ламборне, так? Значит, это не так уж и далеко от вас, правда? В смысле, не за сотни миль или что-нибудь в таком роде.
— Добрых полсотни, думаю.
— Ну... в смысле… вам же всегда приходится ездить жутко много.
Я вздохнул. Хрен редьки не слаще. Либо покорно сдаться, либо быть твердым как скала. И то и другое дрянь. Бабка выбивала из меня упрямство с самого рождения, но это, по-моему, не извиняло меня сейчас, когда она умирает. Да и как я могу презирать ее, как делал в течение долгих лет, если поведу себя, как она. Неприятно.
Зимний день уже угасал, электрические фонари разгорались с каждой минутой все ярче, расплывчато просвечивая сквозь дождь. Я подумал о своем пустом доме, о том, что вечер будет заполнить нечем, о двух яйцах, ломте сыра и черном кофе на ужин, о том, что захочу съесть еще что-нибудь и не съем. “Если я пойду, — подумал я, — то, по крайней мере, не буду думать о еде, и это поможет мне в моей постоянной борьбе с весом, а значит, будет не так уж и плохо. Даже если и придется встретиться с бабкой”.
— Ладно, — покорно сказал я, — ведите.
* * *
Старуха сидела в кровати, выпрямив спину, и жестко смотрела на меня. Если она и собиралась умереть, то уж точно не сегодня вечером. Темные глаза были полны жизни, и в голосе не слышалось смертной слабости.
— Филип, — жестко сказала она и оглядела меня с головы до ног.
— Я.
— Ха.
Она прямо-таки выплюнула это “ха”, одновременно торжествующе и презрительно — этого я и ожидал. Ее крутой нрав лишил меня детства и причинил еще большее зло ее собственной дочери. Я с облегчением увидел, что тут не придется выслушивать плаксивых просьб о прощении. Мы по-прежнему, пусть и не так ярко выраженно, терпеть не могли друг друга.
— Я знала, что ты прибежишь, — сказала она с неистребимой холодной глумливостью, — когда услышишь о деньгах.
— Какие еще деньги?
— Сто тысяч фунтов, естественно.
— Никто, — сказал я, — не говорил мне ни о каких деньгах.
— Не ври! С чего же еще тебе приходить?
— Мне сказали, что вы умираете.
Она удивленно и злобно зыркнула на меня и осклабилась. Видимо, это должно было изображать улыбку.
— Да. Как и все мы.
— Да, — сказал я, — и с одной и той же скоростью. День за днем.
Она вовсе не походила на розовощекую милую бабушку. Сильное упрямое лицо с глубокими резкими брезгливыми складками у рта. Серо-стальные, до сих пор густые чистые волосы были аккуратно уложены. Бледная кожа усыпана старческими веснушками, темные вены выступали на внутренней стороне рук. Худая, почти тощая женщина. И высокая, насколько я мог судить.
Большая комната, где она лежала, походила скорее на гостиную, в которой поставили кровать, а не на больничную палату. Это очень даже вязалось с тем, что я видел здесь по пути. Сельский дом, приспособленный для новых целей — отель с сиделками. Всюду ковры, длинные шторы из чинтца (Плотная хлопчатобумажная декоративная ткань.), кресла для посетителей, вазы с цветами. “Хорошо так умирать”, — подумал я.
— Я проинструктировала мистера Фолка, — сказала она, — чтобы он сделал тебе предложение.
Я задумался.
— Молодой мистер Фолк? Лет двадцати пяти? Джереми?
— Конечно, нет, — нетерпеливо сказала она. — Мистер Фолк, мой адвокат. Я сказала ему, чтобы он доставил тебя сюда. Что он и сделал. Ты здесь.
Я отвернулся от нее и без приглашения сел в кресло. “Почему Джереми не упомянул о ста тысячах фунтов? — подумал я. — Если это, в конце концов, какой-то подвох, то такое легко не забывают”.
Моя бабка злобно уставилась на меня, и я ответил ей таким же взглядом. Мне не понравилась ее уверенность в том, что она может меня купить. Меня отталкивало ее презрение, и я не верил ее намерениям.
— Я завещаю тебе сто тысяч фунтов, но на определенных условиях, — сказала она.
— Нет, — ответил я.
— Извиняюсь, что? — Ледяной голос, каменное лицо.