Родственники получили облегчение, но институт не обрадовался такому приобретению. Маленький шкетик Колька развернулся вовсю: дрался, ругался, воровал и неизвестно чем закончил бы свои подвиги, если б в это время институт не расформировался.
Но Колька – сирота, и его переводят в другое заведение, потом в третье. Колька так много сменил казенных крыш, что и сам не мог их перечислить, пока наконец воровство не привело его в Александро-Невскую Лавру.
Когда-то Лавра кишела черными монашескими скуфьями и клобуками, но к прибытию Кольки святая обитель значительно изменила свою физиономию. Исчезли монахи, а в бывших кельях поселились новые люди.
Тихие кельи превратились в общие и одиночные камеры, в которых теперь сидели несовершеннолетние преступники.
Лавра была последней ступенью исправительной системы. Отсюда было только две дороги: либо в тюрьму, либо назад в нормальный детдом.
Попасть в Лавру считалось в те годы самым большим несчастьем, самым страшным, что могло ожидать молодого правонарушителя. Провинившихся школьников и детдомовцев пугали Шкидой, но если уж речь заходила о Лавре – значит, дело было швах, значит, парень считался конченным.
И вот Колька Громоносцев докатился-таки до Лавры. Три месяца скитался он по камерам, наблюдая, как его товарищи по заключению дуются самодельными картами в «буру», слушал рассказы бывалых, перестукивался с соседями, даже пытался бежать. В темную зимнюю ночь он с двумя товарищами проломили решетку камеры и спустились на полотенцах во двор. Поймали их на ограде, через которую они пытались перелезть. Отсидев тридцать суток в карцере, Колька неожиданно образумился. Однажды, явившись к заведующему, твердо заявил:
– Люблю математику. Хочу быть профессором.
Категорическое заявление Кольки подействовало. Громоносцева перевели в Шкиду.
В тот же день, рассмотрев поближе новичка, шкидцы держали совет:
– Как его прозвать?
– Трубочистом назовем. Эва, черный какой!
– Жуком давайте.
– Нет.
– Ну, так пусть будет – Цыган.
– Во! Правильно!
– Цыган и есть.
Колька снисходительно слушал, а когда приговор был вынесен, улыбнулся и небрежно сказал:
– Мне все равно. Цыган так Цыган.
– А почему вы школу зовете Шкид? – спрашивал Колька на уроке, заинтересованный странным названием.
Воробышек ответил:
– Потому что это, брат, по-советски. Сокращенно. Школа имени Достоевского. Первые буквы возьмешь, сложишь вместе – Шкид получится. Во, брат, как, – закончил он гордо и добавил многозначительно: – И все это я выдумал.
Колька помолчал, а потом вдруг опять спросил:
– А как зовут заведующего?
– Виктор Николаевич.
– Да нет… Как вы его зовете?
– Мы? Мы Витей его зовем.
– А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так сокращать. Как его фамилия?
– Сорокин, – моргая глазами, ответил Воробышек.
– Ну, вот: Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо.
– И правда, дельно получилось.
– Ай да Цыган!
– И в самом деле, надо будет Викниксором величать.
Попробовали сокращать и других, но сократили только одну немку.
Получилось мягкое – Эланлюм.
Оба прозвища единогласно приняли.Однажды Викниксор, бывший Виктор Николаевич Сорокин, любитель всего нового и оригинального, зашел к ребятам и, присев на подоконник, мягко, по-отечески заговорил:
– Вы, ребята, скучаете?
– Скучаем, – печально ответили ребята.
– Надо, ребята, развлекаться.
– Надо, – поддакнули опять шкидцы.
– Ну, если так, то у меня есть идея. Школа наша расширяется, и пора нам издавать газету.
Ребята погмыкали, но ничего не ответили, и Викниксору пришлось повторить предложение:
– Давайте издавать газету.
– Давайте, Виктор Николаевич. Только… – замялся Косарь, – мы это не умеем. Может, вы сделаете?..
Предложение было смелое, но Викниксор согласился:
– Хорошо, ребята, я вам помогу. На первых порах нужно руководство. Так что – ладно, устроим.
Скоро о беседе забыли.
Но завшколой, увлеченный своей идеей, не остыл.
Каждый вечер в маленькой канцелярии дробно стучала пишущая машинка. Это готовился руками самого Викниксора первый номер шкидской газеты.
В то же время питомник стал замечать рост популярности Цыгана.
Колька ужо не ходил мокрой курицей, новичком, а запросто, по-товарищески беседовал с завшколой и долгие вечера коротал с ним за шахматной доской.
– Ишь, стерва, подлизывается к Викниксору, – злобно скулили ребята, поглядывая на ловкого фаворита, но тот и в ус не дул и по-прежнему увивался около зава.
– Не иначе как кляузником будет, – разжигал массы Воробей.
Ребята слушали и озлоблялись, но Цыган не обращал внимания на хмурившихся товарищей, хотя было обидно, что до сих пор с ним никто не желал дружить, а тем более повиноваться ему так, как повиновались Воробышку.
Дело в том, что Шкида только тогда начинала уважать своего товарища, когда находила в нем что-нибудь особенное – такое, чего нет у других.
У Воробья это было. У него имелась балалайка, паршивая, расстроенная в ладах балалайка, и умение кое-как тренькать на ней. Из всех воспитанников никто этой науки не осилил, и поэтому единственного музыканта уважали.
У Цыгана еще не было случая завоевать расположение товарищей, но он искал долго, упорно и наконец нашел.
Однажды, сидя в кабинете завшколой за партией в шахматы, Колька, победив три раза подряд, четвертую игру нарочно провалил.
Приунывший Викниксор повеселел. Несмотря на свои пятнадцать лет, Колька хорошо играл в шахматы, и завшколой редко выигрывал. Поэтому он очень обрадовался, когда загнанный и зашахованный его король вдруг получил возможность дышать, а через шесть ходов Колька пропустил важное передвижение и получил мат.
– Красивый матик. Здорово вы мне влепили, – притворно восторгался Цыган, разваливаясь в кожаном кресле. – Очень красивый мат, Виктор Николаевич.
Викниксор расцвел в улыбке.
– Что? Получил? То-то, брат. Знай наших.
Цыган минуту выждал, тактично промолчав, и дал Викниксору возможность насладиться победой. Потом, переменив тон, небрежно спросил:
– Виктор Николаевич, а как насчет газеты? Будете выпускать или нет?
– Как же, как же. Она уже почти готова, – оживился Викниксор. – Только вот, брат, материалу маловато. Ребята не несут. Приходится самому писать.