— А вы сильны, — одобрительно произносит Фоулсон, волоча моего брата к карете.
Я тщательно поправляю юбку и снова надеваю перчатки; рука у меня болит.
— Вы никогда не видели моего брата в таком состоянии, мистер Фоулсон, и не возили его в своей карете. Поверьте, так будет лучше для вас.
Когда Том наконец приходит в сознание — каким бы уж там сознанием он ни обладал, — мы сидим на набережной. Уличные фонари бросают на Темзу пятна света; пятна переливаются, как акварель. Том в полном беспорядке: воротник торчит, как сломанная кость, перед рубашки забрызган кровью. Он прижимает к покрытому синяками лицу влажный носовой платок и осторожно поглядывает на меня. Каждый раз, когда я ловлю его взгляд, он быстро отворачивается. Я могла бы призвать магию, чтобы помочь ему, стереть все воспоминания о сегодняшнем вечере и о моей силе из его памяти, но я решаю не делать этого. Я устала прятаться. Скрывать свою сущность ради спокойствия других. Пусть знает правду обо мне, а если ему это окажется слишком тяжело, я по крайней мере увижу это и пойму.
Том осторожно трогает подбородок.
— Ох…
— Что, сломан? — спрашиваю я.
— Нет, просто болит, — отвечает брат.
Нижняя губа у него кровоточит.
— Хочешь поговорить? — спрашиваю я.
— Поговорить о чем?
Он смотрит на меня, как перепуганный зверек.
— О том, что только что произошло.
Он убирает платок.
— А что тут обсуждать? Меня схватили, увезли в какое-то тайное место, связали и угрожали смертью. Потом моя сестра-дебютантка, которая вообще-то должна быть в школе, учиться делать реверансы, вышивать и заказывать по-французски устриц, выпускает на свободу некую силу, которую невозможно объяснить рациональными законами науки. Мне бы к утру следовало покончить с собой.
Он пристально смотрит на темную реку, крадущуюся через самое сердце Лондона.
— Это ведь было реальным, все это?
— Да, — отвечаю я.
— Но ты ведь не собираешься… э-э…
Он как-то неопределенно взмахивает рукой, что, я полагаю, означает «выпускать на свободу эти магические силы, которые меня так пугают».
— Не сейчас, — говорю я.
Том морщится.
— А ты можешь избавить меня от этой ужасной головной боли?
— Извини, нет, — лгу я.
Он снова прижимает влажный платок к щеке и вздыхает.
— И как давно ты… ну, вот такая? — спрашивает он.
— Ты уверен, что хочешь это узнать — все это? — спрашиваю я. — Ты действительно готов к правде?
Том несколько мгновений размышляет, и когда наконец открывает рот, его голос звучит уверенно:
— Да.
— Это началось в день моего рождения в прошлом году, в тот день, когда умерла мама, но, полагаю, на самом деле это началось гораздо раньше…
Я рассказываю брату о своей силе, об Ордене, о сферах и о Зимних землях. Единственной тайной, которую я удерживаю при себе, остается правда о том, что матушка убила малышку Каролину. Я не знаю, почему я об этом умолчала. Возможно, почувствовала, что Том пока не готов об этом узнать. Может быть, и никогда не будет готов. Люди могут пережить лишь определенное количество откровенности. Но иногда люди могут весьма вас удивить. Я говорила с братом так, как никогда прежде, я доверилась ему, позволив и реке слушать мою исповедь на пути к морю.
— Это весьма необычайно, — говорит наконец Том. — Так им действительно была нужна ты, а не я.
— Мне очень жаль, — говорю я.
— Это неважно. Мне противны их манеры, — говорит Том, пытаясь скрыть, насколько задета его гордость.
— Есть и такое место, где будут рады тебе, если ты готов это принять, — напоминаю я. — Возможно, ты предпочел бы что-нибудь другое, но там — люди, которые разделяют твои интересы, и ты со временем можешь оценить и полюбить их.
Потом, меняя тему, я говорю:
— Том, мне необходимо кое-что знать. Как ты думаешь, я могла навлечь на отца болезнь, когда пыталась заставить его увидеть, понять… с помощью магии…
— Джемма, у него туберкулез, и это — результат его горя и пороков. Ты тут ни при чем.
— Клянешься?
— Клянусь. И… пойми меня правильно — ты иной раз ужасно раздражаешь!
Он трогает пострадавшую челюсть.
— А удар у тебя, как у мужчины. Но не ты — причина болезни отца. Это его собственная вина.
На реке какое-то судно заунывно гудит. Гудок звучит горестно и знакомо, это зов в ночи — зов того, кто потерялся и не может вернуться.
Том откашливается.
— Джемма, есть кое-что такое, что я должен тебе сказать…
— Да, слушаю, — отвечаю я.
— Я знаю, что ты обожаешь отца, но он — не тот рыцарь в белых доспехах, каким ты его вообразила. И никогда им не был. По правде говоря, он на свой лад обаятелен и мил. Но он эгоистичен. Он ограниченный человек, решившийся довести себя до смерти…
— Но…
Том хватает меня за обе руки и осторожно сжимает их.
— Джемма, ты не можешь его спасти. Почему бы тебе не смириться с этим?
Я вижу свое отражение в поверхности Темзы. Мое лицо расплывчато, оно никак не может приобрести четких очертаний…
— Потому что если я откажусь от этого…
Я тяжело сглатываю раз, другой.
— Мне придется признать, что я совершенно одинока.
Снова звучит унылый гудок, уносясь к морю. Рядом с моим отражением появляется отражение Тома, такое же неустойчивое.
— Каждый из нас совершенно одинок в этом мире, Джемма.
В голосе брата не слышится горечи.
— Но у тебя могут быть друзья, если ты того хочешь.
— Вы там всю ночь сидеть собираетесь? — окликает нас Фоулсон.
Они с Картиком стоят, прислонившись к карете, как пара железных подставок для дров у камина, ограждающих огонь.
Я предлагаю Тому руку и помогаю подняться.
— Значит, эта твоя магия… Полагаю, вряд ли ты можешь превратить меня в барона, или графа, или еще в кого-нибудь в этом роде? Лучше всего, конечно, обзавестись герцогским титулом. Ничего нарочито величественного… ну, если только тебе самой не захочется.
Я убираю с его лба вечно бунтующую прядь волос.
— Не испытывай свою удачу.
— Хорошо.
Он усмехается, и ранка на губе снова открывается.
— Ой!..
— Томас, я намерена жить по-своему, так, как мне это подходит, без твоего вмешательства, отныне и навсегда, — говорю ему я, когда мы идем к карете.