Она цепляется за траву маленькими ручками, рыдая так, словно у нее разрывается сердце. Я сама с трудом сдерживаю слезы.
Я сажусь рядом с ней и глажу ее по волосам.
— Ну же, ну, Пиппа…
Она отталкивает мою руку.
— Это ты во всем виновата!
Я никогда не ощущала более сильного отчаяния.
— А ч-что, если у тебя самой достаточно магии, чтобы справиться? Или я дам ее тебе? — выпаливаю я между рыданиями.
Пиппа замирает.
— Магия? Вроде той, в какую мы играли?
— Да, я…
Меня перебивает горгона:
— Высокая госпожа… могу я сказать тебе кое-что?
Борт-крыло опускается к земле с негромким поскрипыванием, и я поднимаюсь на палубу и устраиваюсь на привычном месте рядом с лицом горгоны.
— Что именно?
Горгона шепчет тягучим голосом:
— Я должна предостеречь тебя от поспешности, высокая госпожа.
— Но я не могу бросить ее здесь вот так! Она — одна из нас!
— Эта девушка сама сделала выбор. И теперь должна принять последствия. Она может отправиться в Зимние земли, а может поискать другую дорогу. Она не должна снова ошибиться.
Я оглядываюсь на Пиппу, аккуратно рвущую травинки на клочки. Пиппа бледна, но щеки у нее пылают от горя. Она похожа на потерявшегося ягненка.
— Пиппа не слишком сильна в том, чтобы принимать решения, — говорю я, и меня снова душат слезы.
— Значит, самое время поучиться, — возражает горгона.
Горгона ведет себя так, будто она — моя мать, как всегда ведут себя со мной мисс Мур и Мак-Клити. Я привыкла, что люди постоянно указывают мне, что делать. Том, и бабушка, и миссис Найтуинг. Как их много, желающих связать меня по рукам и ногам из самых добрых намерений…
Горгону ничуть не тревожат мои слезы.
— Сочувствие может быть и благословением, и проклятием. Будь поосторожнее, чтобы твоя сентиментальность не загнала тебя в ловушку. Это битва Пиппы, не твоя.
— Ты уж слишком сурова. Не удивляюсь, что ты осталась последней в своем роде.
Я тут же сожалею о сказанном. Но ошибка уже совершена. Боль отражается на обычно загадочном и неподвижном лице горгоны. Змеи тихо шипят и мягко прижимаются к ее лицу, поглаживая щеки, как дети, ищущие утешения.
— Но таков способ существования вещей, — говорит горгона.
— Способ существования вещей тут ни при чем, — огрызаюсь я. — Все меняется, и теперь, когда я обладаю силой, я намерена сама творить перемены.
Я оскорбила горгону. Но я постараюсь исправить ошибку позже. А прямо сейчас я должна помочь Пиппе. Она рыдает, распластавшись на берегу, из ее сжатых кулаков торчат острые травинки. Вдруг Пиппа резко садится.
— Вы будете жить дальше, все вы! Вы будете танцевать на балах, выйдете замуж, родите детей! Вы найдете свое счастье, а я навеки останусь вот здесь, и никого не будет рядом, кроме тех ужасных девиц с фабрики, которые никогда не бывали на чайных приемах!
Пиппа умолкает, уйдя в свои страдания, и раскачивается на месте, как маленький ребенок. Мне невыносима ее боль, невыносимо, что это по моей вине она впервые очутилась в сферах… и то, что сейчас я не в силах ей помочь. Я готова сделать что угодно, сказать что угодно, чтобы спасти Пиппу от нее самой.
— Пиппа, — говорю я. — Тише, тише… Дай мне руки.
— За-зачем? — выдыхает она.
— Доверься мне.
Руки у нее холодные и влажные, но я крепко их сжимаю. Я чувствую, как магия течет из меня мощным потоком, как всегда. Несколько секунд мы с Пиппой слиты воедино. Все ее воспоминания становятся моими, я их вижу, как картины, проносящиеся в окне поезда. Юная Пиппа у пианино, послушно играющая гаммы. Пиппа, молча сидящая на стуле, пока мать расчесывает ей волосы щеткой, и они все ярче блестят при каждом движении. Пиппа в школе Спенс, внимательно наблюдающая за Фелисити, чтобы знать, когда следует смеяться, а от кого держаться подальше… Всю жизнь она делала, что ей велели, не задавая вопросов. И единственным ее бунтовским жестом было то, что она съела горсть ягод в сферах, и ягоды привязали ее к этому незнакомому, непредсказуемому миру. Я ощущаю радость Пиппы, ее печаль, ее гордость, страстные желания… Вижу лицо Фелисити, золотистое от падающего на него света. Я чувствую болезненную любовь Пиппы к нашей подруге. Пиппа восторженно улыбается. Она меняется у меня на глазах, купаясь в искрах белого света.
— Я помню… Ох, это прекрасно, такая сила! Я изменюсь!
Она крепко закрывает глаза и решительно сжимает губы. Щеки медленно розовеют, волосы завиваются в густые черные локоны. Улыбка становится фантастически прекрасной. И только глаза остаются прежними. Они то фиолетовые, то неприятные беловато-голубые.
— Как я выгляжу? — спрашивает Пиппа.
— Прекрасно.
Пиппа стремительно обнимает меня за шею, притягивает к себе. Она иной раз ведет себя как маленький ребенок. Но я полагаю, мы за это ее и любим.
— Ох, Джемма… Ты настоящая подруга! Спасибо! — бормочет она мне в ухо. — Боже мой, я должна что-то сделать с этим платьем!
Она смеется. Прежняя добрая Пиппа. И меня это радует.
— Ты когда-нибудь могла вообразить, что станешь такой могущественной, Джемма? Разве это не волшебство? Только подумай, ты ведь можешь сделать все, что пожелаешь!
— Наверное, — отвечаю я, смягчаясь.
— Это твоя судьба! Ты была рождена для величия!
Должна признать, что это заявление вызывает румянец на моих щеках, и я быстро отбрасываю идею как бредовую. Но в самой глубине души я ее сберегаю. Я ведь уже начинаю осознавать, что мне нравится чувствовать себя особенной. Что я должна оставить свой след в мире. И что я совсем не желаю за это извиняться.
Мы с Пиппой расстаемся на маковом поле.
— Скоро увидимся, дорогая подруга. И не беспокойся… я не выдам нашу тайну. Я скажу, что изменения случились сами по себе. Некое чудо.
Но я ведь не могу навеки одарить Пиппу магией.
— Некое чудо… — повторяю я, стараясь отогнать дурные предчувствия.
Она машет мне рукой и посылает воздушный поцелуй, прежде чем бегом припустить к Пограничным землям.
— Джемма…
— Кто здесь?
Я оборачиваюсь, но никого не вижу. И снова слышу свое имя, как тихий вскрик, донесенный ветром:
— Джемма…
Я внимательно смотрю в сторону Пещер Вздохов, где находятся Храм и колодец вечности. Я должна выяснить.
Подъем на вершину горы оказывается куда более долгим, чем мне помнится. Ноги покрываются пылью. Когда я прохожу сквозь радуги разноцветных дымов, Аша, предводительница неприкасаемых, ждет меня, будто знала, что я должна прийти. Ветер раздувает ее темно-красное сари, обнажая искривленные, покрытые волдырями ноги. Я стараюсь не смотреть на них и не смотреть на других неприкасаемых, хаджинов, как их еще называют, но это очень трудно. Все они так или иначе изуродованы болезнью. Именно поэтому их всячески обижают в сферах и смотрят на них как на ничтожества.