— Я была не готова, — отвечаю я.
— Ты ждала, что он вернется, — возражает Фелисити. — А он не вернулся.
— Я не ждала Картика, — огрызаюсь я, хотя ее слова пронзают меня насквозь.
Конечно, отчасти Фелисити права. Но только отчасти. В памяти всплывает образ мисс Мур. Я вижу ее решительно сжатые губы, карманные часы в ее руке, как она выглядела, когда была нашей любимой учительницей, до того, как мы узнали, что она и есть Цирцея. До того, как я убила ее…
— Я… я просто не была готова. Вот и все.
Фелисити окидывает меня холодным взглядом.
— Тебе не о чем сожалеть. Она заслужила смерть.
— Давай еще раз попробуем, — говорит Энн.
Она протягивает нам руки, и я вижу на ее запястьях багровые рубцы нанесенных вечером порезов.
— Хорошо. Третий раз — волшебный, — шучу я, хотя уж чего-чего, а беззаботности во мне нет ни на пенс.
Я закрываю глаза и дышу медленно, ровно, снова стараясь очистить ум от всего, кроме сфер и дороги в них. В животе у меня теплеет. Это похоже на то, как будто у меня внутри разгорается огонь, который не обжигает. «Ну же, давай, давай…» На мгновение вспыхивает знакомый жар тлеющих во мне желаний. Я вижу слегка покачивающиеся оливковые деревья в саду сфер. Чудесную певучую реку. И… и я вижу дверь света. Ха! О, да! Как мне этого не хватало! Теперь мне нужно только удержать ее…
Но образ меркнет, и я вижу призрачное лицо Цирцеи под поверхностью холодной воды колодца. Ее глаза внезапно открываются.
— Джемма…
Я отшатываюсь, и сила уходит. Сферы уплывают, словно их уносит отливом, а я могу лишь беспомощно наблюдать за этим. Неважно, как сильно я стараюсь вернуться туда. Я не могу.
Энн сдается первой. Она привыкла к разочарованиям и легче признает поражение.
— Я иду спать.
— Простите… — шепчу я. — Я не знаю, что случилось.
Тяжесть горя моих подруг невыносима. Фелисити качает головой:
— Не понимаю, как такое может быть? Ты привязала магию к себе. Мы должны без труда входить в сферы!
Мы должны, но мы не в состоянии. Я не в состоянии. И с каждой новой неудачной попыткой уверенность слабеет. Что, если мне никогда не вернуться туда? И еще долго после того, как подруги улеглись в постели, я сижу на кровати, прижав колени к груди, плотно закрыв глаза. Я умоляю дверь света появиться, повторяя одно и то же слово: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Я молю до тех пор, пока голос не хрипнет от слез и отчаяния, пока на меня не падает первый безжалостный луч рассвета, пока я не говорю себе то, что до сих пор не могла заставить себя сказать: я потеряла магическую силу, а без нее я — ничто.
Санаторий Олдхэм находится в часе езды на поезде от Лондона и представляет собой большое белое строение, окруженное чудесной просторной лужайкой. На ней стоят несколько кресел, чтобы обитатели санатория могли, когда им захочется, посидеть на солнышке.
Мы с Томом, как и собирались, приехали навестить отца. Мне совсем не хотелось видеть его в таком вот месте. Я предпочитаю представлять его в кабинете, рядом с ярким огнем камина, с трубкой в руке и хитринкой в глазах, готовым в любой момент рассказать очередную фантастическую историю. Но полагаю, даже санаторий Олдхэм — куда лучше, нежели тот опиумный притон, где я нашла отца в Лондоне… он был настолько одурманен, что даже обручальное кольцо обменял на дозу отравы.
Нет, об этом я думать не стану. Не сегодня.
— Помни, Джемма, ты должна держаться легко и бодро, — советует мне Том, мой старший, но, увы, не слишком мудрый брат.
Мы минуем аккуратно подстриженную живую изгородь, из которой не торчит ни единой лишней веточки, и шагаем по огромному пространству лужайки, не оскверненной ни единым сорняком.
Я бодро улыбаюсь проходящей мимо сиделке.
— Думаю, я и без твоих добрых советов не забуду, как себя вести, Томас, — цежу я сквозь стиснутые зубы.
— Сильно сомневаюсь.
Если честно, какая вообще польза от братьев? Они только и могут, что надоедать и раздражать.
— Знаешь, Томас, тебе следует быть более аккуратным за завтраком. У тебя на рубашке пятно от яйца, преогромнейшее!
Том в панике проводит ладонью по груди.
— Где? Я не вижу!
— Вот… — Я стучу пальцем по его виску. — Вот здесь!
— Что?!
— Апрельский дурак!
Томас кривит губы в усмешке.
— Но апрель еще не наступил!
— Да, — соглашаюсь я, прибавляя шагу. — Но ты все равно дурак.
Сиделка в накрахмаленном белом переднике показывает нам небольшую площадку для отдыха рядом с застекленной верандой. Какой-то мужчина сидит, развалясь, в плетеном тростниковом кресле; его ноги накрыты шотландским пледом. Я не сразу узнаю отца. Он так похудел…
Том негромко откашливается.
— Привет, отец! Ты неплохо выглядишь.
— Да, мне уже лучше. Джемма, малышка, ты, мне кажется, становишься красивее с каждым днем.
Он бросает на меня лишь мимолетный взгляд. Мы не можем смотреть друг на друга. По-настоящему — не можем. С тех самых пор, как я выволокла его из опиумного притона. Теперь, глядя на отца, я вижу наркомана. А он, когда видит меня, вспоминает то, что предпочел бы забыть. Мне хочется снова стать восторженной маленькой девочкой, сидящей рядом с ним…
— Ты слишком добр ко мне, отец.
«Легко и бодро, Джемма!»
Я выдавливаю из себя улыбку. Как он похудел…
— Чудесный денек сегодня, правда? — говорит отец.
— Да, действительно, — соглашается брат. — День очень хорош.
— Здесь такой красивый сад, — говорю я.
— Да. Очень, — поддерживает меня Том.
Отец рассеянно кивает.
— Да-да…
Я пристраиваюсь на краешке кресла, готовая вскочить и уйти, как только подвернется возможность. И протягиваю отцу коробку, искусно упакованную в золотую бумагу и украшенную большим красным бантом.
— Я привезла мятные конфеты, которые ты так любишь.
— Да-да… — повторяет он, без особого восторга принимая коробку. — Спасибо, малышка. Томас, ты подумал об обществе Гиппократа?
Том хмурится.
— Что еще за общество Гиппократа? — спрашиваю я.
— Известный клуб ученых и медиков, в него входят знаменитые умы. И они проявляют немалый интерес к нашему Томасу.
Мне кажется, такое общество вполне подошло бы Тому, поскольку он — ассистент в Королевском госпитале в Бетлеме, или Бедламе, и, несмотря на свои многочисленные недостатки, прирожденный целитель. Медицина и наука — две его основные страсти, и потому я не понимаю, почему при упоминании общества Гиппократа он ехидно ухмыляется.