– Прекрати истерику, парень. То, что я тебе принес, дорогого стоит. Это мох-багровник, который может расти на камнях. Все, что ему нужно, лишь пара капель воды каждый день, а взамен он даст тебе жизнь.

– Я… не понимаю, Борц.

– Вся северная сторона у тебя сырая, прилепи к ней этот кусок мха, и он разрастется. А раз в три дня ты будешь отламывать по кусочку величиной с ноготь и съедать его, отчего у тебя перестанут кровоточить десны и ты проживешь еще лет пять.

– А… Вон оно что… – произнес слегка озадаченный Мартин. Борода и усы, отросшие за год, мешали ему говорить, хотя и прежде он брился довольно редко.

– Я принес тебе приборы и мыло, ты побреешься.

– Спасибо, Борц. А постричься?

– Сначала побрейся, а потом принесу ножницы. Спешить нам некуда, ведь так?

– Так, приятель, – согласился Мартин и улыбнулся.

Мох он попробовал в этот же день, и тот оказался горьким, однако Борц успел предупредить об этом.

– Раньше у нас ягод не собирали и репу в бочках не квасили, поэтому к весне у всех кровоточили десны. Потом кто-то прознал про этот мох, и его стали присаживать в подвалах и погребах. У тех, кто его ел, все было в порядке, поэтому зиму переживали легко, а летом снова были ягоды и щавель.

Мох прижился уже через сутки. Сырая холодная стена ему понравилась, и он стал разрастаться, а через две недели после употребления этого горького лекарства десны у Джека зажили. Еще через неделю они настолько окрепли, что он стал без боли жевать жилы и хрящи, которыми его снабжала тюремная кухня.

Продолжая следовать советам Борца, Мартин по три раза в день подпрыгивал и хватался за деревянную балку, чтобы подтягиваться на руках. В день выходило по сорок подтягиваний, и Мартин заметил, что эти упражнения на какое-то время заставляли его смириться с его состоянием и не чувствовать этой изнуряющей тоски.

– Молодец, – говорил ему Борц. – А другие считают надзирателя своим главным врагом.

– Дураки, – сказал Мартин, хотя все еще испытывал к Борцу остаточное чувство неприязни.

17

Минуло семь лет, таких однообразных и таких не похожих друг на друга. В них были и моменты прозрения, когда Мартину вдруг казалось, что он полностью соединился с тюремной жизнью и не желает ничего другого, и минуты отчаяния, когда хотелось удавить мерзкого гада Борца, и… и что делать потом, Мартин не знал. Хотелось лишь выместить на ком-то постоянно копившуюся обиду. Он даже не был уверен, попытается ли бежать, расправившись с надзирателем.

Все чувства были так перемешаны, что нельзя было определить, где же начало прозрений и отчаяний, в чем их смысл.

Все это было, но все прошло. Борц поседел и обрюзг от сидячей работы. Его дочь вышла замуж и подарила ему двух внуков, а младший сын поступил на службу к лорду в охотничью команду и уже думал о возможности перейти из загонщиков в солайдеры.

– Я смотрю на них и не понимаю, дети ли они мне или кто? – делился впечатлениями Борц. – Они говорят – «деда». И все, понимаешь? Слов-то у них не больно много.

Мартин его слушал и кивал. Это была другая жизнь, иные люди, другой воздух, которым они дышали, однако он чувствовал к ним какую-то сопричастность, даже, если угодно, он осознавал себя частью семьи надзирателя, ведь никаких иных сведений о внешнем мире он не получал, кроме как через восприятие надзирателя Беренцборца.

– Может, наплевать на этого сокольничьего Гогеля, Борц? Ну кто он такой? Пусть твой парень немного потерпит, побегает по снегу, зато по весне, когда Гогелю работы не будет, покажет работу борзых, как положено, тут его уже никто не обойдет.

– А ведь ты прав, Мартин, экая воровская химера! Прав трижды, так тебя и эдак! Завтра же ему втолкую, а то он уперся как баран – пойду на поклон к лорду.

К слову, предложенное Мартином дело состоялось, и сын Борца, Тегель, получил хорошее повышение. По такому случаю Борц подал в окошко стопочку виноградной перегонки, и Мартин с удовольствием ее выпил, хотя в прежние времена больше обходился пивом.

– Ну и как тебе, дружочек?

– Ай, хорошо… – признался Мартин, погружаясь в мир без проблем и переживаний. Там они с Борцем были как братья и бродили по дивному саду, обнявшись и глазея на восходящий восток.

За седьмым годом пришел восьмой, время большого испытания для Мартина. Лорд Ширли ни с того ни с сего вдруг вспомнил об узнике и решил прийти с инспекцией, дескать, почему тот так зажился: или кормят хорошо, или жизнь в заточении так уж мила оказалась?

Не ожидая от такого визита ничего хорошего, Мартин и Борц стали готовиться. Мартин прикинул, как ему лечь и где, и какие издавать стоны, чтобы ублажить слух его светлости, а Борц принес грязного тряпья, отвоеванного в будке своей собаки.

– Пальцы, сука, покусала! Ну никакого понятия у животины!.. – жаловался он, пропихивая в окошко блохастое тряпье. – И ведь не просто так забрал, поменял на кацавейную накидку тещи! Чистый волиандр, пуговицы – алмаз, даже глаза режет!..

Все было готово к визиту, но его светлость медлил и, вопреки ожиданиям, появился лишь спустя неделю после намеченного срока.

За лордом тянулась колонна прихлебателей из полусотни человек, которые разом остановились, едва их господин достиг сумрачного холла, где ежедневно с восьми утра до восьми вечера обитал страдавший болью в коленях надзиратель Луи Беренцборц из деревни Карсатмуил.

– Премного благодарен за ваш визит, ваше многопиршттвующее сиятельство! – пролаял Борц, выдумав заумный титул для самого главного хозяина.

– Я не все понял из твоего приветствия, солдат, но вижу, что ты рад, – милостиво ответил лорд Ширли. – Где твой живучий пленник? Показывай!..

– Сохнет он, ваше сиятельство! Который день стонет, должно, скоро окочурится!..

– Да ну?

– Так точно, ваша светлость! – заверил Борц и даже попытался щелкнуть каблуком, однако не вышло из-за мягкости гражданских башмаков.

– Где он? – спросил лорд, и Борц указал место заточения узника, а затем распахнул раздаточное окошко.

– Ага, вот оно, теплое местечко…

Лорд ожидал увидеть в темнице упитанного человека, деревянную добротную кровать, окно с занавесками, но увиденное было намного проще и страшнее. Забросанный тряпьем, в углу тяжело дышал заключенный, должно быть, переживая свои последние часы.

– И что же, давно он так? – спросил лорд Ширли.

– Пятый день, и с каждым днем все хуже. Врагу бы не пожелал, ваша светлость, – отчеканил Борц и даже сам удивился той безупречной игре, в которую оказался втянут.

18

Прошло двадцать лет. Двадцать длинных, безумных, однообразных лет. С разными зимами, с холодными летами и дождливой осенью. А еще с ранней весной, поздней весной – в-прошлом-году-было-лучше и еще по-всякому. И однажды июльским утром Мартин увидел в раздаточном окне какую-то рожу.