— Черна…
— Я не собираюсь сдаваться.
— Я знаю, — он помолчал. — Побудь здесь, я схожу за Оскаром, надо еще раз обсудить все относительно Доминика.
Я кивнула, не оборачиваясь. За спиной стукнула, закрываясь, дверь.
Как только Шеферель вышел, ноги у меня подкосились. Я держалась, кажется, на адреналине и злости на себя. Я ненавидела зависимость, от чего бы она ни была. Неважно. Зависимость же от живого существа — пожалуй, худшее, что могло случиться.
Прикрыв горящие глаза, я попыталась растереть руками гудящую голову. Курить. Срочно курить. Оглядевшись, я заметила у кресла свой рюкзак — там точно была начатая пачка. Не глядя, я сунула руку внутрь, но пальцы коснулись не гладкого бока «Парламента», а шероховатого картона. Папка! «Сюрприз» от дорогого начальника — я так и не успела с ней разобраться. Сейчас мне как раз надо было на что-то отвлечься, и секреты тридцатилетней давности подходили как нельзя лучше.
Прикурив сигарету, я снова уставилась на обложку, пытаясь понять, что несет под собой имя «Ардов Роман Георгиевич». Зачем мне тебя подсунули?
С завязкой справиться было сложно — похоже, в свое время ее довольно часто развязывали и завязывали, а потом вдруг надолго оставили в покое, и все ворсинки зацепились друг за друга. Но в конце концов она поддалась, и я невольно заметила, что узел отличался по цвету от остальной части тесемки, — словом, его недавно завязывали снова, оставив приоткрытой невыцветшую часть. Что ж, посмотрим…
С внутренней стороны обложки, закрепленная в маленьких «уголках», была приклеена фотография молодого, лет около тридцати, мужчины. Черные густые волосы, теплые карие глаза, готовые улыбнуться губы. Приятный человек, ничего примечательного. В самой папке лежало несколько листов. Самый верхний напоминал анкету — дата рождения, рост, вес, группа крови и все прочее. Я пробежала ее скучающим взглядом, не особенно обращая внимание на написанное, но глаза вдруг зацепились за слова, которых не бывает в обычной анкете. Совершенно легко и просто, среди оконченных учебных заведений и мест работы, стояли графы «вампиризм (вирус V)», «эмпатия (хромосома Z)», «оборотничество (ген О.)» и «хилерские навыки и возможности», для которых, видимо, не придумали сокращения. Так вот как выглядят личные дела сотрудников Института!
Я перевернула лист, все еще не понимая, зачем Шеф подсунул мне это. Родился — учился — окончил — служил, все как у всех. Кстати, таинственный Ардов, похоже, пошел в армию по собственному желанию. Скупые данные о его родителях и какие-то уж совершенно непонятные сокращения и процентные доли. Я перевернула еще один лист — и поперхнулась дымом. В сухом канцелярском тексте, датированном началом 80-х годов, о перемещениях и встречах стояло одно имя, которого там быть не могло.
«Нина Серова».
Моя мать. Еще до замужества.
Протирая заслезившиеся от дыма глаза, я прочитала выцветшие от времени строчки. Сухие, безликие слова наблюдающего вдруг оборвались, сменившись короткими фразами, написанными, по большей части, сокращениями, еще более бледными, — кто-то торопился так, что даже не остановился сменить ленту в пишмашинке. Тут же была лаконичная служебная записка с какой-то сложной синей печатью — приказ взять кровь на анализ. Прямо на нем, приклеенный старым канцелярским клеем, разъевшим бумагу, результат: «Ардов Р. Г., 28 лет. Ген О. — носитель».
Внутри меня что-то похолодело, и какая-то мысль настойчиво пыталась пробиться в сознание, но я никак не могла допустить ее. Очень медленно, боясь и одновременно торопясь узнать продолжение, я перевернула более ранние листки и проверила дату — все верно, мама еще не была замужем, но, судя по тому, что я узнала от Шефа, уже закончила работать на Институт и потеряла память.
Буква за буквой, слово за словом. Кто-то настолько часто брал в руки лист, что он замахрился по краям и склеился с более новым. Очень медленно, трясущимися руками, я отделила засаленный лист и вгляделась в строчки. Всего пара фраз и огромное белое поле, как молчание после сказанного, как точка в конце приговора. Перед глазами поплыло.
Красная, чуть потекшая печать «СРОЧНО». И две фразы через точку с запятой. «Вступил в отношения с гр-кой Серовой; является отцом ее ребенка (девочка)».
Дверь распахнулась, стукнув о стенку, и в кабинет влетел встревоженный Шеф. Он бросился к столу, тихо ругаясь под нос и что-то ища среди бумаг, которым, как обычно, не было числа.
— Ты не видела мой… — Он обернулся ко мне и остановился: — Оу. Я думал, ты успела прочитать, просто не сказала мне…
— Не сказала тебе?! — Я взвилась с кресла вверх, кажется взлетев без помощи крыльев. — У МЕНЯ ЕСТЬ ОТЕЦ, А Я ТЕБЕ НЕ СКАЗАЛА?!
Шеф пожал плечами:
— Вы, люди, иногда очень странно себя ведете, честное слово.
Я опустила пораженный взгляд на папку, все еще не веря своим глазам и тому, что прочитала. А потом прочитала еще раз. И все равно не верила.
— Почему ты мне раньше не сказал?
Шеф приподнял брови:
— Потому что это было не только твоей жизнью, но и нашей тоже. Все, что мы делаем, Черна, и все, что не делаем, влияет на нашу жизнь и на нашу реальность. На то, как она будет развиваться и меняться. Ни одно действие или бездействие не уходит в никуда, у всего есть своя цена и свои последствия. Запомни это.
Я невольно прижала папку к груди, как будто цепляясь за проблеск чего-то хорошего.
— Но ты ведь видел, как плохо мне было, когда погибла мама! Мне тогда так был нужен кто-то близкий!
Шеф бросил на меня короткий, хмурый взгляд.
— Ну, то есть, кроме тебя…
— Не утруждайся. Я думал об этом. Мы с Оскаром даже поспорили. Конечно, Оскар знает — в конце концов, он сам вел слежку за ним, как только господин Ардов и твоя мать встретились. Не хотел, чтобы ее личная жизнь касалась кого-то из посторонних…
— Почему. Ты. Не дал. Папку. Тогда? — снова с нажимом спросила я.
— А что бы хорошее вышло? — Шеферель развернулся и, подавшись вперед, наклонился ко мне: — Ты себя помнишь, вообще, в то время? С тобой общаться было сложно, ты была не в себе — и это понятно. Это нормальная человеческая реакция, горе — оно для всех одинаково. Но на тот момент строить новые отношения с человеком, причем с важным для тебя, и отношения непростые, ты не могла. Как только ты пришла в себя, и мне удалось выпихнуть тебя на работу — ты получила ее!
Я открыла рот, чтобы возразить, но возражать было нечего — Шеф снова был прав.
— И вообще, — он отвернулся к столу, с которого снежной лавиной рухнули на пол бумаги, — есть дела и поважнее. Оскар пропал.
Иногда бывает слишком много. Радости или горя — неважно. Много настолько, что ты перестаешь реагировать, уходишь куда-то в глубины себя и ждешь, когда все эмоции улягутся, чтобы снова нормально их ощущать.