— Не цепляйся к маленьким, Доминик, — Шеферель улыбнулся, и я увидела, как вытягиваются его зубы, превращаясь в клыки. Черты лица его заострились и неуловимо изменились, лишая всякого сходства с человеком.
Доминик улыбнулся:
— Не знаю, кто ты, Шеферель, но такие фокусы здесь никого не напугают. Последний раз предлагаю: уходи.
— Нет.
Доминик небрежно пожал обтянутыми черной тканью плечами:
— Как скажешь.
Будто по сигналу, черная тварь за его спиной рассыпалась и кинулась вперед, поглощая улицу.
Я думала, что уже никогда не испугаюсь так, как боялась раньше.
Я ничего не знала о страхе.
Не в силах пошевелиться, будто ноги приросли к земле, я стояла и смотрела, как на нас надвигается мешанина из клыков и когтей. Я видела глаза, горящие азартом охоты — той звериной жаждой убийства, которая присуща только хищникам, — видела распахнутые пасти, готовые впиться в тело и рвать его на части, превращая в груду бесполезного, бесформенного мяса.
Я не была воином. Я была трусом.
Мне было страшно. Не так, как в детстве ты боишься экзамена или темноты, нет, мне было страшно до оторопи, до беззвучного воя, вырывающегося из пережатого горла. Мне хотелось развернуться и бежать, бежать, пока не кончится мир, пока я не упаду от усталости, — лишь бы оказаться дальше от этого кошмара. На войне у страха появляются новые, недоступные в мирное время пределы.
Я оглянулась: из-за спины Шефа, на ходу обращаясь, вперед кинулись оборотни. Я видела двух одинаковых лис, скалящих морды с частоколом мелких, острых зубов; видела нескольких волков, летящих по земле неслышной тенью. На моих глазах обратился Черт, и рядом с ним, мгновенно изменившись, белым близнецом скользнул вперед Всполох. Я видела черную непроницаемую тень, обнажившую алую морду в ужасном оскале, — пантера бросилась в самую гущу, и я услышала, как тут же хрустнула, перекушенная, чья-то шея. Рядом с ней бежала, почти полностью превратившись, ласка.
Все смешалось в одну дикую, смертельную массу, наполняя воздух криком, воем и рычанием, от которого можно было оглохнуть. Звук рвущейся плоти и ломаемых костей, криков раненых и рычания нападающих проникал в мозг, просачивался в зажатые уши. Звери и не полностью превратившиеся оборотни разрывали друг друга на части, швыряя о стены домов, прижимая к земле. Измененные трансформацией лица, искаженные болью взгляды. Я вдруг поняла, что тихо подвываю от ужаса.
Китти рванула меня в сторону, схватив за плечи, и толкнула к Шефу. Я повернулась, недоумевая, почему он сам не принимает участия в бое, но он стоял, опустившись на одно колено, с закрытыми глазами, прижимая руки к земле. Вокруг пальцев его, сворачиваясь небольшими кольцами, стала подниматься пыль. Она все поднималась и поднималась вслед за ним, медленно распрямляющимся, и заполняла все пространство вокруг. Поднявшийся ветер подхватил ее, разнося по всей улице, запорошил дерущихся — и вдруг улицу накрыл туман. Тот самый, который омывал края города, страшный и хищный первозданный туман.
— Ко мне! — крикнул Шеф, и Китти, не дожидаясь моей реакции, швырнула нас обеих вбок.
Из стен домов, из темноты подворотен, из переулков, из воздуха рядом с нами стали выступать тени. Сначала нечеткие, бледные силуэты, с каждым шагом они обретали плотность, становясь все более ощутимыми, более яркими. Я видела лица — большеглазые, почти лишенные рта, слившегося с носом, натянутые на искореженные, изуродованные черепа. Видела тела — изогнутые, сломанные, будто лишенные опоры позвоночника.
— Боги, — я вжалась в Шефа и почувствовала, как вампирша так же прижимается ко мне, тихо ругаясь по-английски, — что это?!
— Это первостроители, — Шеферель не сводил глаз с сизых фигур, все плотнее наполняющих улицу, — те, кто умер, чтобы этот город стоял.
— Сколько их?! — Китти почти сорвалась на визг, расширенными от испуга глазами следя, как первостроители растворяются в клубке дерущихся нелюдей. — И почему они такие жуткие?!
— Это призраки, Катарина, — Шеф сжал мою руку, — их эмоции и страдания, обращенные в человеческую форму. На их костях стоит этот город, они несут его на себе уже больше трехсот лет. Там, Наверху, ты вряд ли заметила бы их, но здесь они обрели плоть и продолжили защищать город, который убил их. Они хранят Петербург, не давая ему пасть в войне или уйти в болота, не давая наводнениям затопить его до основания. Вечные неупокоенные души.
Какое-то время мне казалось, что ничего не изменилось и призраки просто растворились так же, как пришли, но потом я услышала вой. Жуткий, пронзительный крик испуга. Бой на мгновение замер, и этого перерыва было достаточно, чтобы увидеть, как кричит пегий волк. Застывшая картинка, срез времени в его сиюминутном проявлении: из уха сочится кровь, на одном боку обнажились алой массой мышцы, не прикрытые шкурой, проступила белым кость левой лапы, будто на ней и вовсе не было плоти. Он все кричал и кричал, а в звериных глазах застыл такой ужас, что на долю секунды мне даже стало жаль его. А потом я увидела, как что-то ползет вверх по его второй лапе, подбираясь к голове, отслаивая шерсть, кожу, мышцы, сосуды и, наконец, поглощая саму кость. Волк рухнул на землю, почти лишенный обеих лап, взметнув на мгновение стремительно облезающий хвост, и попытался кататься, стряхивая с себя невидимую силу, но уже полморды его превратилось в голый череп. Я, наверное, никогда не забуду этот живой еще глаз, горящий ужасом в зенице белой кости. Он вскрикнул последний раз — и вдруг исчез, растворившись в тумане. Я смотрела на него как завороженная, всем сердцем желая отвести взгляд, и не могла.
— God… — выдохнула за моей спиной Китти.
В ту же секунду меня согнуло пополам и вырвало.
— Это ужасы войны, Чирик, — отчеканил Шеф, пока я отирала губы, — молись, чтобы сегодня нам не пришлось добивать своих.
— Но они же не тронут их?! — вырвалось у Китти.
— Нет, — Шеф качнул головой, — они нападают только на тех, в ком не чувствуют принадлежности к этому месту. Все появлявшиеся здесь хотя бы два раза в безопасности.
Начавшийся с волка ад распространился везде: то там, то здесь я слышала крики, которые разительно отличались от остальных звуков боя. Смотреть было страшно, но почему-то я смотрела — отдавая дань уважения не то врагам, не то призракам.
Едва появившись, маленькое пятно быстро распространялось по телу, вгрызаясь в плоть подобно кислоте. Кто-то катался по земле, кто-то пытался отбиться, кто-то рычал и пятился, еще не понимая, что обречен, еще не заметив начавшей осыпаться шерсти на кончике уха. Страшнее всего было с теми, кто частично оставался людьми. Одна из оборотней Доминика, девушка едва ли много старше меня, выбралась из кольца нелюдей и, качнувшись, шагнула вперед. У нее были прекрасные черные крылья ворона, из которых цело осталось только одно. По какой-то жесточайшей случайности, призраки растворили ее ровно наполовину, и левая часть тела оставалась почти нетронутой. А справа торчал не прикрытый ничем скелет, окрыленный костями. Глаз без века смотрел пугающе, уже остекленный туманом близкой смерти, череп начал осыпаться, выставляя напоказ орех мозга. Она протянула вперед руки — одну еще покрытую плотью и украшенную пятью цепкими вороньими когтями, а другую уже голую, где видно было, как кости пальцев переходят в такие же когти.