* * *
Что со мной сделают, если только поймают, я предпочитала даже не думать. Если уж решилась — надо бежать. А я решилась, уже давно решилась. Когда старина Люци нажрался моей крови до сытой отрыжки и пены в углах губ, мне было восемнадцать. С этой сумасшедшей компашкой симпатичных горилл и шимпанзе я прожила… страшно подумать, восемьдесят лет. Изо дня в день, из года в год — получать свою долю крови, долю выговоров и нагоняев, идти куда-то что-то делать — что скажут. Иначе община будет тобой недовольна. Иначе община примет меры. Иначе община… просто развалится, если каждый из нас не будет тупо исполнять ее приказания, заглядывая Люци в рот! И ему придется не попивать свой литр, закинув ноги на стул, а отрывать многовековую задницу от кожаного дивана и идти добывать кровь и деньги самому!
Мне была уже почти сотня, а я все еще считалась самой младшей. То есть той, которую можно послать делать то, что всем другим не хочется. Той, которую можно согнать с места на собрании просто так, потому что лень сделать пару шагов. А сознание мое, между прочим, никто не кусал, и свыкнуться с мыслью, что я уже старше своей бабушки, а в магазине до сих пор спрашивают, есть ли мне 18, продавая сигареты, не так-то просто!
Я уже почти стала чувствовать усталость, когда темнота вокруг начала легонько сереть, возвещая о начале сумерек, а значит — скором наступлении дня. Я сбавила шаг и огляделась, пытаясь найти место для себя и своего драгоценного пропитания, чтоб его черти взяли и Люци вместе с ним. Полное отсутствие понятий о местности и направлении, конечно, портило настроение, причем весьма прилично, но стоило только представить лицо старого выпендрежника, обнаружившего исчезновение пяти литров крови…
Словом, и настроение поднималось, и скорость резко увеличивалась. Убить нас хоть и безумно трудно, но возможно, и даже сомневаться не приходилось, что Люци сделает все, чтобы дойти до конца. Я же предала общину! Я же предала вековые идеалы нашего существования! Я же предала соплеменников! Тьфу на них сто тысяч раз, пусть утрутся и пашут дальше, раз не хватает решимости уйти. Мысль о том, что уйти, может, кто и пытался, да это оказалось невозможно, я гнала прочь как могла. Все равно это существование ради существования больше не для меня.
Я покосилась через плечо на восток и сплюнула — так и есть, у меня не больше получаса! Пришлось спешно искать подходящую елку погуще и рыть под ней нору. Пока из-под моих рук вылетали комья земли, я между делом подумала, сколько времени мне пришлось бы возиться, будь я человеком. Признаться честно, я уже плохо помню, каково это — быть человеком. Кажется, когда-то в детстве я ломала себе ногу. Встала на коньки и свалилась. А может быть, я путаю — и это была рука и велосипед. Прошлая жизнь уходит куда-то, покрываясь дымкой, а остается эта — день за днем, год за годом.
Выкопав достаточно глубокую яму, я забралась внутрь, прижав к груди рюкзак с оставшимися запасами крови. Поставила будильник на телефоне и как могла закопала себя, а выше пояса завалила листвой и ветками. Занятие дурацкое и сложное, но необходимое — я просто не переживу день. А дни у нас сейчас долгие.
Я пила так мало, как только могла. Это было даже меньше, чем я получала в проклятой общине из рук заботливого дядюшки Люци. Каждую ночь эта пафосная задница выдавала мне пластиковый стаканчик, который я мгновенно осушала и потом лишь водила ногтем по ребристой поверхности, дожидаясь, пока Рокки заглотнет свои триста и отвезет меня домой. Хотя нет, Рокки не заглатывал свою порцию, он смаковал ее, цедя, как люди — дорогое вино, расхаживал по хате Люци, побрасывая подобострастные взгляды на верхушку, весь день попивающую свою норму из бокалов для мартини, и сочувственно косился на меня, ублажая свое эго теми граммами, что определяли наш статус.
Он идиот. Просто надутый идиот, которого превращение сделало лишь чуть более худым и не таким отъявленным пахарем. А так — как был фермер, так и остался. Я как-то спросила, как его угораздило стать вампиром, но и тут все у Рокки случилось через задницу. Если я проходила напыщенную церемонию и в священном трепете подставляла извращенцу свою девственно-чистую шею (стоило вспомнить про укус, как зачесался шрам — единственный, который остается на нашем теле после всего), то Рокки просто поймал в поле какой-то оголодавший идиот, да и отожрал как следует. Он бы и вовсе сожрал бедного фермера, да только к тому пришли дружки перекинуться в картишки. А тут такая картина — разорванное горло, кровь хлещет… В общем, все долго молились за здоровье раба Божьего Джонатана Смита, пока раб Божий не превратился в раба красной жидкости и не попер куда глаза глядят искать спасения. Тут уж его нашли и, то и дело срываясь на «эканье» и «мнэканье», пригласили в свои ряды. Раз уж все равно. Жаль, как жаль, что я не видела рожи Люци, когда приносить клятву в вечной верности опустился на одно колено простой фермер!
Прошло уже пять дней, а меня все еще не схватили. Это внушало надежду и страх одновременно: вот стоит только поверить, что все — ура, свобода, — тут-то из-за кустов и вылезут Зиг и Вог с туповато-серьезными мордами.
Я все никак не могла поверить, что решилась на такое. Никакого плана, никакой подготовки, только большой черный рюкзак за спиной. Пришла к Люци, когда он ездил договариваться об очередном контракте, забрала замороженную кровь и ушла. Безумие.
Меня так и не догнали. Ума не приложу, как это случилось. Но, может быть, лучше бы нашли… Мои запасы подошли к концу, я едва держалась на ногах, а тело уже начинало болеть. Сколько я продержусь так? Вряд ли больше пары дней… Моя цель кажется мне теперь абсурдной. Куда я могу сбежать? Все же старейшины были правы — в одиночку нам не выжить, недаром многие века вампиры путешествовали парами. А те, кто был один, со временем падали жертвами священников, «просвещенных» ученых или крестьян…
Сейчас я вспоминала об общине почти с ностальгией. Да, там были свои минусы — но что они стоят по сравнению с долгой бессмысленной смертью? Я настолько ослабела, что вряд ли была способна напасть на человека, даже на старика или ребенка.
Может быть, если бы несколько дней назад я могла поесть простой человеческой пищи, сейчас мне бы не было так плохо. Но эта чертова пустыня все никак не кончалась, а потом начались брошенные земли, без домов и хозяйств…
Словом, я умирала. Медленно и болезненно. И все только начиналось.
Я сбилась со счета… Не знаю, сколько прошло дней. Моих сил хватало только на то, чтобы в светлое время суток отползти куда-нибудь в тень, кое-как спрятаться и пытаться плакать — но не было слез. Нет, совсем не так представляла я себе вечную жизнь, когда стояла в свете костра с пылающими щеками! Не так представляла я себе свободу, когда крала у Люци запасы крови! Солнечные ожоги не заживали — в моем теле не оставалось сил. Они ныли, при каждом движении отдаваясь болью, добавляясь к той, что уже стала моей постоянной спутницей. Я кое-как двигалась вперед, надеясь найти хоть что-то съедобное — хлеб или труп, мне уже было все равно. Хотя… стоило ли продлевать свою агонию? Ведь, если никто не принесет мне сейчас крови на блюдечке, я не смогу ее выпить.