Шеф понимал меня как никто другой — в конце концов, хоть и много лет назад, но он тоже прошел через эту потерю. И рядом с ним я могла вести себя откровенно: плакать, не волнуясь, что меня посчитают нюней, или смеяться, не боясь осуждения. «Продолжать жить не значит предать память тех, кто любил нас, — как-то сказал он, когда поздней ночью я вдруг снова расплакалась после какой-то комедии, которую мы смотрели вместе с ней, — единственное предательство — это забвение».
О моем выходе обратно на службу пока что речи не заходило, как и о выходе из дома вообще. Я до сих пор не знала, где расположена квартира Шефа, потому что даже вид из огромных окон, хоть и был прекрасен, не давал никаких подсказок: стоило мне начать вглядываться в дома, они как будто уходили из фокуса, и я не могла узнать ни одного здания.
Единственный день, когда мне пришлось покинуть свой новый дом, был днем похорон. В какой-то момент встал вопрос о том, надо ли сообщать о случившемся моему «отцу», но они с мамой были в разводе уже больше пятнадцати лет, и вероятность, что он начнет ее искать, равнялась примерно нулю. А больше у нас никого не было — мамины родители давно умерли.
Шеф накачал меня какими-то успокоительными, но меня все равно трясло как в ознобе, а ноги подгибались. Он усадил меня в свой «майбах», который теперь водил очередной Затылок, и ушел, потому что ему пришлось заниматься организацией.
Машина скользила вперед, а я пыталась взять себя в руки. За окнами мелькала предрассветная хмарь, и я рассеянно отметила, что кто-то сейчас ушел на дежурство. Дома проплывали мимо — безликие, глухие, одинаковые — и я вдруг поняла, что совершенно не понимаю, где мы. На мой вопрос Затылок ответил, что за городом, — оказывается, у Института свой участок. Для кладбища.
Машина незаметно притормозила, прошуршав шинами по опавшим листьям, и дверца открылась. Я медлила, не в силах заставить себя выйти. Снаружи было хмуро, небо заволокло тяжелыми белыми облаками, сквозь которые не пробивалось солнце. В воздухе пахло сыростью и осенью. Я невольно поймала себя на мысли, что ей бы понравился такой день…
Выйдя из машины, я на мгновение замешкалась, не зная что делать. Легкий ветер доносил такое множество запахов, что голова начинала кружиться, но главным был запах… покоя. Я никогда не сказала бы, что у состояния есть запах, но это было именно так. В горле встал ком, но этот странный запах подействовал неожиданно успокаивающе — я вдруг поверила, что там ей спокойнее. Лучше. Проще. И, может быть, там она наконец обрела память. Я невольно подняла голову вверх, вглядываясь в безликое белесое небо.
Мне на плечо легла рука Шефа:
— Пойдем.
Никаких объятий, никаких пустых, ненужных слов. Я была ему благодарна.
Мы прошли совсем недалеко, когда я увидела небольшую группу людей, стоящих рядом. Они оглянулись, ожидая пока мы подойдем. Я осторожно огляделась, выискивая знакомые лица. Вел, сочувственно смотрящая на меня. Черт, мрачный и опустивший глаза. И Оскар. Лохматый, исхудавший, заросший, с ввалившимися щеками и черными кругами под сумасшедшими глазами. Он обжег меня взглядом и отвернулся. На мгновение мне стало обидно — у нас с ним было одно общее горе, но он предпочел отвернуться от меня.
Шеф чуть сжал плечо — самую каплю, как будто говоря, чтобы я не обращала внимания. Я так же незаметно кивнула.
Вел едва заметно тронула меня за руку.
— Чирик, я не знала, что она твоя мать, — тихо проговорила эмпат, — мне… правда жаль.
Я кивнула, смаргивая выступающие слезы. Она и правда чувствовала то, что говорила.
Я встала рядом с Шефом, все еще придерживающим меня за плечи, и опустила взгляд. Боковым зрением я видела что-то темное и прямоугольное, но все равно не могла заставить себя прямо посмотреть на гроб. Просто не могла — казалось, если я это сделаю, то окончательно признаю, что она мертва. У меня в голове никак не укладывалось, что вот там лежит моя мать, которую я всегда помнила такой живой и энергичной. А теперь глаза у нее закрыты, а руки сложены на груди. И она лежит там в таком покое, какого никогда не знала при жизни…
Я подняла взгляд на гроб. Черный, аккуратный, закрытый. Ей бы понравил… Господи, да что же за абсурд я несу? Кому может понравиться собственный гроб?! Я всхлипнула и стерла слезы рукавом. Шеф отпустил меня и вышел чуть вперед:
— Обойдемся без речей, мы тут и так все всё прекрасно знаем. Сколько бы лет ни прошло, я все равно считаю ее погибшей на службе, — он на мгновение замолчал. — Все остальное — моя вина и моя… ответственность, — он опустил голову, не смотря ни на меня, ни на Оскара. — Прощай и прости.
Нестройный хор, к которому невольно присоединилась и я, повторил за ним: «Прощай и прости». Что бы там ни было, в кого бы на самом деле ни метил Доминик — я все равно чувствовала себя виноватой.
Гроб стал опускаться в землю.
Вот и все.
Домой я ехала одна — у Шефереля оказались дела настолько срочные, что ему пришлось бросить меня и умчаться в Институт. Я знала, что просто так он бы меня не оставил, так что только кивнула, а он пообещал вернуться поскорее. В машине показалось неожиданно холодно. За все время до дома я не шевельнулась, продолжая тупо смотреть в окно.
В квартире пусто и тихо. За окнами снова начала сгущаться тьма, и я совершенно потерялась в течении времени. Не включая света, я стояла у окна, бессмысленно разглядывая непонятный пейзаж знакомого города, переводя взгляд с одного здания на другое.
С опозданием заметив, что так и стою одетая, я прошла было в прихожую, но тут взгляд мой невольно зацепился за большое зеркало, повешенное на стене рядом с окном. Оно доходило почти до пола, так что я спокойно могла видеть там всю себя. Я остановилась, вглядываясь в собственные, но все еще непривычные черты. Та, кого я привыкла там видеть — невысокая, полноватая, с серыми волосами, — она исчезла уже давно, я знала. Но из зеркала на меня смотрела… не я. Черные волосы, падающие на плечи, утончившиеся черты лица, исхудавшая фигура… С этим человеком я привыкла курить на балконе в предрассветных сумерках, привыкла пить кофе по утрам и обсуждать прошедший день — но никак не видеть в зеркале. Глупо и больно, но из зеркала на меня смотрела моя мать.
С трудом понимая, что делаю, я схватила со стола нож, который остался после вчерашнего ужина, и, собрав волосы в хвост, рубанула наискось. Мне было все равно, какой я стану, единственное, чего мне хотелось, — перестать быть ей. Перестать видеть это молчаливое напоминание о прошлом, которого не знала, перестать чувствовать себя виноватой в том, чего не могла изменить.
Короткие пряди рассыпались вокруг головы, попадая в глаза. Откинув в сторону нож, я сползла на ковер, поминутно стирая со щек дорожки слез.
Вернувшийся домой Шеф ничего не сказал. За что я была ему благодарна.
Это был мой второй самый трудный день. Потом медленно стало делаться легче — по чуть-чуть, по крохотному шажочку. Боль уходила, оставалась грусть. Так, день за днем, я возвращалась к обычной жизни.