— Он говорит, что ужин был замечательный, все очень вкусно. Тебе большое спасибо, — перевёл Микки.
— Это я поняла без вас, — Герда надменно выпятила нижнюю губу, — почему вы не перевели ему то, что я сказала про отель «Кроун»?
— Бесполезно, Гердочка. Он всё равно не останется.
Дмитрий прожил на острове в паршивом отеле «Кроун» дней десять. Они с Микки встречались, сидели у моря, гуляли по пляжу вечером, иногда заходили в дом, поднимались в кабинет.
Это был отнюдь не первый русский, который приезжал сюда на остров к Микки. Старика иногда навещали какие-то люди из России. Но никого из них он не встречал на вокзале, ни для кого не надевал английский костюм, не просил приготовить торжественный ужин и гостевую комнату. Никому из них он не был рад, скорее наоборот. Каждый такой визит делал его мрачным, нервным, он ворчал по-немецки: «Вот, чёрт принёс, надоели, чтоб им всем сквозь землю провалиться».
Он писал для Герды немецкими буквами русские фамилии на листочке и просил, чтобы не звала его к телефону. Однажды какой-то вежливый, но нервный пожилой господин слишком настойчиво звонил в дверь виллы.
— Скажи ему, пусть убирается, иначе мы вызовем полицию.
— Что им от вас нужно? — спрашивала Герда.
— Они считают, что мой дед был алхимик и оставил мне тайну эликсира вечной жизни.
Герда весело рассмеялась.
— Ничего смешного, — сказал Микки, — наоборот, это грустно. Ты же читаешь газеты, смотришь телевизор. Там постоянно твердят, что среди нынешних русских много сумасшедших.
В день отъезда Дмитрия Микки разбил очки и свою любимую чайную чашку. Бреясь, сильно порезал щеку и подбородок, надел свитер наизнанку и разные носки. Герда заметила это, когда он обувался в прихожей, но ничего не сказала. Ей хотелось плакать, глядя на него.
Как только он ушёл, она поднялась в кабинет, чтобы навести там порядок. На столе она увидела новую фотографию, единственную цветную среди старых, чёрно-белых.
Это был портрет стриженой светловолосой девушки лет двадцати пяти. Герда долго разглядывала чистое, тонкое лицо.
— Здравствуй, милая фрейлейн. Интересно, кто ты такая? Я знаю людей, я вижу, у тебя умные глаза. Наверное, ты хороший человек, и, уж точно, ты очень важный и дорогой человек для Микки. Иначе ты бы здесь не стояла под стеклом, в красивой рамке.
Герда была такой же одинокой, как её хозяин. Она старела, и у неё появилась привычка разговаривать вслух с самой собой и с окружающими предметами. Так она беседовала с девушкой на портрете, пока пылесосила книжные полки, протирала оконные стёкла, абажур настольной лампы, складывала в стопку разбросанные возле принтера листы.
Когда Микки вернулся с вокзала, она решилась спросить его:
— Кто это?
— Моя внучка, — ответил Микки и тяжело упал в кресло, — её зовут Софи. Ей скоро исполнится тридцать лет. Она живёт в Москве. Дмитрий её отец. Мой сын.
***
С тех пор Герда героически держала за зубами все свои горячие «почему?». Микки жадно просматривал почту, бумажную в почтовом ящике, электронную в компьютере.
Почты было много. Кроме обычного набора бесплатных газет, рекламных брошюр и талонов, электронных спамок, Микки получал множество ответов на свои запросы в библиотеки, архивы, университеты разных стран. Приходили извещения о посылках, и Герда везла домой с почты на багажнике своего велосипеда стопки книг на немецком, английском, русском.
Микки написал несколько учебников по военной истории. До того, как купил виллу и окончательно поселился здесь, он жил в Англии, Бельгии, Швейцарии, Франции, читал лекции в университетах. До сих пор к нему по электронной почте обращались за консультациями, иногда приезжали журналисты.
В последние пять лет он работал над книгой о русской революции. Стол его был завален бумагами, он часами сидел за компьютером. Герда, заглядывая ему через плечо, видела на экране незнакомый русский шрифт. Буквы становились все крупнее. У Микки портилось зрение.
— Кому это нужно? — ворчала она. — Могли бы пощадить свои глаза и мозги, отдохнуть на старости лет.
— Да, наверное, не нужно никому, — отвечал Микки, — но отдыхать я буду в могиле. И чем меньше стану щадить свои глаза и мозги, тем позже там окажусь.
Впрочем, после появления Дмитрия он подходил к своему компьютеру лишь для того, чтобы посмотреть почту. Он, кажется, даже читать не мог, брал книгу, водил лупой над страницами минут десять, откладывал, шёл гулять или сидел на пляже в шезлонге часами, просто так, глядя на море и слушая чаек.
Он стал забывчив и рассеян. Не надевал шапку в холод, терял очки, мог не бриться неделю, пока Герда не напомнит.
— Тебе не стыдно, фрейлейн? — шёпотом спрашивала Герда светловолосую девушку на снимке. — Неужели ты ничего не знаешь, не понимаешь, не чувствуешь? Неужели никогда не приедешь?
Москва, 1917
В Москве шла война. Город был в баррикадах. Обстреливались улицы, переулки, дворы, в окна попадали снаряды, гранаты. Пули били стекла фонарей, и вспыхивали высокие газовые факелы. Загорались дома, не только деревянные, но и каменные. Пожары никто не тушил, огонь перекидывался на соседние здания. В квартиры врывались ошалевшие, с безумными глазами красногвардейцы, искали оружие, попутно брали всё, что понравится. При малейшем сопротивлении или просто так, смеха ради, расстреливали всех, без разбора.
Обыватели создавали домовые комитеты, устраивали круглосуточные дежурства в подъездах, пытаясь защитить своё жильё, имущество, жизнь, таскали ведра и тазы с водой, заливали головешки, летевшие от соседних пожарищ.
Когда затихала стрельба, по Тверским, по Арбату, по Сретенке слонялись пьяные мародёры, сдирали с трупов сапоги. Мрак, холод, смерть царили в Москве. Никто не знал, когда это кончится и что будет завтра.
Поздним вечером прибежала Люба Жарская, в облезлом тулупчике, в сером бабьем платке. Она плакала, целовала Михаила Владимировича, Таню, Андрюшу, говорила, что квартиру её разграбили, она сама спаслась чудом и теперь хочет бежать, до Витебска, к Варшаве, там у неё двоюродный брат.
— Подожди, поживи у нас, — уговаривал Михаил Владимирович, — скоро всё образуется, хотя бы стрелять перестанут.
— Нет, Миша. Ничего уж не образуется. Перестанут стрелять, значит, они победили. Тогда закроют границу, и все мы окажемся под арестом, на одной огромной каторге размером с Россию. Не хочу ждать своей очереди на убой, как скотина бессловесная. Пусть убьют по дороге, это даже лучше.