Ося сел рядом с Таней на диван, вздохнул, положил ей на плечо голову.
— Ты расстроилась?
— Ещё бы, — Таня легонько ущипнула его за ухо. — Мне не нравится, что мой сын будет шпионом. Я не люблю аэропланы, они часто падают. И как же мне дальше жить, если моего ребёнка ждёт одинокая старость? Неужели у него не будет ни детей, ни внуков?
Ося помолчал, посопел, уткнулся лицом Тане в плечо и пробормотал:
— Прости, пожалуйста. Ты же знаешь, я все выдумываю.
***
Из Швейцарских Альп Пётр Борисович вместе со своим верным начальником службы безопасности полетел домой, в Москву.
— Узнай все про этого Свешникова, — сказал Кольт, когда они сели в маленький арендованный самолёт.
Иван Анатольевич молча кивнул.
Самолёт стал разгоняться. Кольт принял таблетку против укачивания. Обычно ему было нехорошо при взлёте и посадке. Пока самолёт набирал высоту, он сидел, закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла. Зубов расслабился, задремал, но минут через десять был разбужен настойчивым вопросом:
— Что молчишь? Скажи, что ты думаешь обо всём этом?
Прежде чем ответить, отставной полковник потёр глаза кулаками, зевнул, извинился, отправился в туалет, но не по нужде, а чтобы собраться с мыслями.
Вернулся он умытый, свежий и с обычной своей неотразимой улыбкой сказал:
— На омоложении неплохие деньги делает фармацевтическая фирма «Авиценна». Кто ещё? Мылкин Эдуард Львович, у него сеть косметических салонов в Москве и в Питере, лимончиков пятнадцать за год наваривает. Правда, Мылкин сейчас не вылезает из Испании, сделал себе двойное гражданство. Все счета у него за границей и, похоже, возвращаться домой он не собирается. После инъекций у многих его пациентов обнаружились всякие побочные эффекты, начались серьёзные осложнения. А вот «Авиценна» ведёт себя разумней. Косметику выпускают, пищевые добавки. Пользы никакой, разве что эффект плацебо благодаря классной рекламе, но и вреда нет.
— «Авиценна» — это Прыгунов и Маргулис?
— Они самые.
— Маргулис неглупый человек. А Прыгунов вроде спился?
— Было дело. Пил, но завязал. Фирма процветает, и как раз на омоложении, на стволовых клетках. Очень приличные делают деньги ребята.
— Плевать, какие там деньги! — вдруг разозлился Кольт. — Я вообще не об этом. Тебе сколько лет?
— Пятьдесят четыре.
— Да? — Пётр Борисович за подбородок развернул лицо Зубова к иллюминатору и несколько минут разглядывал при ярком свете.
— Через месяц исполнится, — уточнил Зубов, просто чтобы не молчать по время этой неприятной процедуры.
— Ты подтяжку, что ли, делал? — спросил Кольт.
— Нет. Зачем? Я не женщина.
— Врёшь, Ваня. Морщин у тебя нет. Кожа молодая. Выглядишь на сорок, даже на тридцать пять. Волосы красишь?
— Да нет же, Пётр Борисыч, — Зубов вежливо рассмеялся, — они у меня светлые, поэтому седины не видно.
Кольт отпустил его, уронил руку, хмуро помолчал.
— Ну все равно, — сказал он, — мне швейцарец дал пятнадцать. Тебе, возможно, дал бы больше — двадцать пять, тридцать. Но это ведь мелочь, они пройдут, не заметишь. Всё суета сует. Ты когда-нибудь думал об этом?
— Зачем думать, если ничего не поделаешь? — Зубов принуждённо откашлялся. — Швейцарец прав. Диета, гимнастика, свежий воздух. Все там будем, как говорится.
— Я не все, — глухо произнёс Кольт и стиснул кулаки, — я не хочу.
— Так никто не хочет, Пётр Борисыч.
— Ты найдёшь мне этого Свешникова, Ваня, — тихо, жёстко сказал Кольт, — его самого или то, что от него осталось. Мне нужно все: архивы, документы, записи, слухи, сплетни, потомки — все! Найдёшь очень тихо, осторожно, так, чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал.
Москва, 1916
Профессор Свешников не интересовался политикой, он брезговал ею. Его раздражал любой пафос, патриотический, демократический, либеральный. Газет почти не читал, довольно было нескольких фраз.
«Мирная борьба разумеет, прежде всего, открытое и всенародное отделение козлищ от овец. Кто за народ, тот должен быть отделен и организован, дабы тверды и организованы были его кадры. Кто против народа, тот должен быть внесён в особый список с занесением его поступков и ответственности за задержку дела обновления России».
— Возьми на себя труд хотя бы ознакомиться, — говорил Володя, шлёпая перед отцом очередную толстую стопку прессы.
— Прости, не могу, — морщился Михаил Владимирович, — я слишком люблю русский язык, эта стилистика для меня всё равно, что скрип железа по стеклу.
Профессора приглашали в разные общественные советы, комитеты — заседать, подписывать воззвания, присутствовать на съездах, совещаниях, банкетах. Он отказывался, ссылаясь на занятость, на свою безграмотность в общественных вопросах.
Летом 1916 года Москва бурлила политическими баталиями, они настигали Михаила Владимировича везде: в лазарете, в кондитерской за чашкой кофе, в гостиной его приятельницы Любы Жарской.
Праздновался день её рождения, и не прийти профессор не мог.
— Только московские общественные организации способны оказать сопротивление бюрократическим петроградским властям, — говорил адвокат Брянцев.
Он стал видным деятелем партии конституционных демократов, заседал в Думе, входил в состав московского военно-промышленного комитета.
— Ты, Миша, как интеллигент, как гражданин, не можешь оставаться в стороне. Ты должен определить свою позицию.
Профессор пил мятный чай с мёдом, курил, глаза его слипались после ночного дежурства. Он хотел взять извозчика, ехать домой, лечь спать. Но это было неудобно.
— Единственное, что я должен, — лечить больных. Мне важно, чтобы хватало медикаментов и перевязочных средств, чтобы во время операции не гасло электричество, чтобы ходили поезда, работала почта, чтобы пожар тушили пожарники, а грабителей ловили городовые.
— Миша, опомнись! Ты рассуждаешь как обыватель! — восклицала Жарская.
— Если не бороться за конституционные реформы, — продолжал Брянцев, — произойдёт страшное — революция.