Соня вздрогнула. Только что на палубе не было ни души. Он возник неизвестно откуда, словно специально следил за ней.
– Вижу, вы почти освоились у нас, Софи. Ничего не приглянулось вам в библиотеке?
– Нет. Макс, скажите, какой сегодня день?
– Пятница.
– А вчера?
– Четверг.
– Почему не вторник?
Он широко улыбнулся, положил ей руку на плечо и сказал очень тихо, по-русски:
– Хотите поговорить? Я давно жду этого.
* * *
Москва, 1918
Невозможно было избежать прямого разговора. Бокий, Петерс и сам вождь требовали ответа от Михаила Владимировича. Федору ясно дали понять, что несогласие служить новой власти будет значить неминуемую гибель всех, включая маленького Мишу.
– Конечно, младенцев мы не расстреливаем, – мягко объяснил Бокий, – но без матери, в приюте, у ребенка мало шансов выжить.
Федор отправился в госпиталь, зашел в приемное отделение и сразу столкнулся с Таней. Она выглядела ужасно. Бледная, худющая, почти прозрачная, с ввалившимися щеками. Под глазами глубокие темные тени.
– Вы пришли за папой? Он в операционной. Освободится через час.
– Танечка, у вас дистрофия. – Он прижал к губам ее руку, почувствовал, что кожа стала совсем сухой, шершавой. – На вас смотреть больно.
– Так и не смотрите, – она отдернула руку, – вы свой выбор сделали.
– У меня не было выбора. Осуждаете меня, что я повез Михаила Владимировича в Кремль?
– Никого я не осуждаю. Каждый выживает, как умеет.
– Я не хочу оправдываться, просто вы должны знать. Если бы я не сделал этого, вас бы арестовали.
– За что?
Федор хотел спросить ее о есауле, но не решился.
– Не за что, а почему. Потому, Танечка, что время такое. Нет выбора, у меня, у вас, у Михаила Владимировича. Нет, и все. Они пришли надолго. Одолеть их некому.
– Как же некому, когда идет война?
– Она скоро закончится, они победят.
– Конечно, победят, если все перейдут на их сторону. Вы уже перешли, теперь очередь за папой, да? Зачем вы его втягиваете? Неужели нельзя пощадить?
Голос ее звучал глухо, безнадежно. Федору не удавалось поймать ее взгляд, она смотрела в пол. Казалось, еще немного, и она потеряет сознание. Он понимал, что дело не в голоде. Семья питалась скудно, но все-таки благодаря его стараниям не голодала. Таню сжигала изнутри тоска. Все в этой новой жизни было ей противно, и в свои двадцать лет она не видела для себя никакого приемлемого будущего. Он обнял ее и зашептал на ухо:
– Танечка, потерпите, ради Миши, ради папы, Андрюши.
Она не пыталась вырваться из его рук, наоборот, уткнулась лицом ему в плечо и забормотала сквозь слезы:
– Федя, я не могу больше, мне страшно, тошно, противно жить. Я понимаю, вы делаете для нас все, что можете, простите меня.
– Вы ни в чем не виноваты, Танечка, держитесь, прошу вас, я придумаю что-нибудь, только дайте мне время. И папу не осуждайте, ему и так тяжело.
Скрипнула дверь, послышались вкрадчивые шаги. Таня вздрогнула, отстранилась. Федор оглянулся. За спиной у него стоял Смирнов.
– Товарищ Агапкин, мое почтение. – Круглая физиономия расплылась в лакейской улыбке. – Еле нашел вас. Мне доложили о вашем приходе. Милости прошу ко мне в кабинет. Как Владимир Ильич себя чувствует?
– Лучше. Значительно лучше. Разве вы газет не читаете?
– Разумеется, читаю, однако хотелось бы знать, так сказать, из первых рук. Чайку не желаете ли? Товарищ Данилова, вас тоже, милости прошу.
Именно от Смирнова исходили так называемые сигналы, доносы на Таню, о которых говорил Бокий. Но не только от Смирнова. Доносов было много, кольцо сжималось.
Разумеется, перед товарищем Агапкиным главный врач юлил, вилял хвостом. От Федора пахло властью. Смирнов заметил, как они с Таней стояли обнявшись, теперь он и на Таню смотрел особенным взглядом, снизу вверх, хотя был выше ее на голову.
Федор однажды уже пытался говорить с Семашко об этом Смирнове. Известно было, что он вовсю спекулирует госпитальным имуществом, медикаментами, бельем, дровами. Семашко небрежно бросил: разберемся. Но ничего не изменилось. Смирнов все так же руководил лазаретом, занимал кабинет Михаила Владимировича и отлично себя чувствовал.
– Ну, так как же насчет чайку? И сахарок есть настоящий, и сальце украинское, – Смирнов подмигнул, оскалил в улыбке золотые клыки.
– Спасибо. У меня мало времени. – Федор взял Таню за руку и вывел из приемного отделения.
– Так все равно товарищ Свешников оперирует, вам ждать придется. Или, может, вызвать его, если времени нет? – прозвучал позади голос Смирнова.
Федор ничего не ответил. Вместе с Таней они вышли в госпитальный двор.
– Конечно, еще бы не тошно под началом такой скотины, – сказал Федор и закурил. – Не надо вам больше здесь работать.
– А что же делать?
– Жить, Танечка. Учиться в университете, растить Мишу. Я уже сказал вам, выбора нет. Пока, во всяком случае.
– Федя, я боюсь задавать вам вопросы, но хотя бы можете сказать – им папа нужен как врач или они знают о препарате?
– Врачи им позарез нужны. Для себя они хотят настоящих врачей, профессионалов. О препарате они знают и весьма им интересуются. Честно говоря, если бы не препарат, вряд ли мы все были бы живы сейчас.
– Ого! Даже так?
– Именно так. Но только вы сразу, сию минуту, забудьте то, что я сказал, хорошо?
– Конечно. Я понимаю. Тем более что препарата все равно уж нет больше. Комиссар Шевцов всех крыс перестрелял, склянки побил.
– Да, я знаю. Препарата нет, однако миф остался, и вряд ли стоит разрушать его.
– Вы думаете? – Таня быстро, странно взглянула на него и отвернулась – Стало быть, эти товарищи убивают всех вокруг, а сами желают жить вечно? А, вот и папа.
Михаил Владимирович шел по аллее, подволакивая ноги, низко опустив голову. Федор знал эту его особенную походку. Когда профессор терял больного, он как будто старел сразу лет на десять. Не сказав ни слова, он взял у Федора папиросу, глубоко затянулся.