Гельфериху отвечал адмирал Гинце:
«История убеждает, что привносить в политику эмоции – опасная роскошь. Чего мы желаем на Востоке? Военного паралича России. Большевики обеспечивают его лучше и более тщательно, чем любая другая русская партия. Давайте удовлетворимся бессилием России. Готовы ли мы отдать плоды четырехлетних битв только ради того, чтобы избавиться от дурной репутации сообщников большевиков? Но мы не сотрудничаем с ними, мы используем их. Это хорошая политика».
«Неужели нового посла тоже прикончат?» – подумал Федор.
Но нет. Об этом речи не было. Вождя позабавила фраза Гельфериха о призрачном большевистском режиме.
«Быть призраком архиудобно, призраки неуязвимы и бессмертны», – написал он в ответном послании Глебу Ивановичу.
Тайная переписка Ленина и Бокия восстановилась и стала активней, чем прежде. Шифровки немецкие, британские, американские, французские, переписанные мелким летящим почерком Глеба Ивановича, ложились на стол перед вождем. Во всех посланиях из России за границу говорилось примерно одно и то же. Иностранные политики, дипломаты, военные, шпионы не сомневались в скором крахе большевистской власти.
Немецкий дипломат писал из Москвы в Берлин: «Ситуация быстро приближается к финалу. Голод встает на повестку дня, и его обволакивает террор. Людей тихо убивают сотнями. Все это само по себе не так плохо, но нет уже более сомнений в том, что физические средства, при помощи которых большевики поддерживают свою власть, подходят к концу. Большевики находятся в чрезвычайно нервном состоянии, они чувствуют приближение своего конца; все крысы первыми бегут с тонущего корабля. Никто не может сказать, как они встретят свой конец. Их агония может продолжаться несколько недель. Возможно, они постараются бежать. Возможно, они готовы потонуть в собственной крови».
Британцы уже видели Россию своей новой колонией. Войска Антанты заняли Владивосток, англичане – Баку. Экспедиционный корпус генерала Пула высадился в Архангельске, и первым делом генерал приказал снять все красные флаги. Корпус двинулся к Вологде. В Лондоне начали печатать специальные рубли, которыми британские солдаты должны были расплачиваться с местным населением. На Амуре, в Забайкалье наступали японцы. 15 августа произошел официальный разрыв дипломатических отношений между Советской Россией и США, в тот же день американские войска высадились во Владивостоке.
«Вопрос о том, что нужно и возможно делать в России, доводит меня до изнеможения. Эта проблема, как ртуть, ускользает при прикосновении к ней», – жаловался американский президент Вильсон.
В России не работали заводы и фабрики, не ходили поезда, не сеялся хлеб, вооруженные отряды отнимали остатки продовольствия у крестьян. Вспыхивали стихийные восстания.
Ленин поражал бодростью духа, неистощимым оптимизмом. Его мыслительный аппарат работал на полных оборотах, безотказно. Хаос, мрак, кровь служили наилучшим топливом для этой машины. Вождь не ведал сомнений, страха, отчаяния. Он выступал на митингах и заражал толпу своей бешеной энергией, он строчил статьи, воззвания, приказы, бесконечные записки. Он давал интервью иностранным журналистам и председательствовал на заседаниях Совнаркома. Он гладил кошку, под его ладонью шерсть потрескивала и вставала дыбом. Он жадно пил кофе и доедал остатки красной икры из кремлевских погребов.
Перед сном он увлеченно перечитывал Лебона, «Психология народов и масс», петербургское издание 1898 года. Лежа в постели, на высоких подушках, черкал в потрепанной книге чернильным карандашом, ставил восклицательные знаки.
Федор невольно вскользь проглядывал отмеченные куски.
«Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обуславливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой… Невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Иллюзия становится ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей область разума и парализующей всякие критические способности».
Справа, на шее, над ключицей, у вождя прощупывалась небольшая плотная липома. Он не показывал ее никому из врачей, кроме Федора. При каждом очередном осмотре требовал подтверждения, что эта пакость не растет, она незлокачественная опухоль и опасности никакой не представляет. Иногда размышлял вслух, не удалить ли, но боялся даже самой пустяковой хирургической операции.
– Федор, ну-ка посмотрите, твердая, сволочь, похоже, будто там пулька сидит. А? Похоже на ощупь? – вдруг сказал вождь однажды утром, потрогав свою шею.
– Пожалуй, похоже, – согласился Агапкин, – пуля, если ее не удалить, в мягких тканях со временем капсулируется, правда, мне трудно представить ход такой пули, такой раневой канал.
– Ранение, допустим, слепое, – произнес вождь задумчиво, – она там остановилась и застряла. Сидит, не мешает. Можно вытащить в любой момент.
– Владимир Ильич, это надо в рубашке родиться. Невозможно, чтобы пуля прошла через грудную полость, через шею и ничего не задела. Легкие, сердце, трахея, сонная артерия, пищевод. Но даже если и ничего не задето, все равно тяжелейшая травма, раневая инфекция. Невозможно выжить.
– Невозможно? Ну-ка, подумайте хорошо, милый мой доктор.
– Зачем, Владимир Ильич?
– Зачем? – вождь смотрел ему прямо в глаза. – Затем, что воздух Москвы пропитан покушениями как никогда. Об этом пишут немецкие дипломаты.
Опять повисло молчание. Агапкина слегка зазнобило. Нет, ни гнева, ни угрозы не читалось в глазах вождя. Только азарт, нетерпение, тусклый блеск какой-то новорожденной дьявольской затеи.
– Федор, вы работали в военном лазарете, имели дело со многими ранеными. Ведь бывают и чудеса. Разве не встречались вам везунчики, которые жили и здравствовали после самых тяжелых ранений? Пуля прошла, но так, знаете, аккуратненько, нежно, и ничего не повредила.
– Счастливый ход пули? – чуть слышно пробормотал Агапкин и отвел взгляд.
– Счастливый ход пули! – радостно повторил вождь и хлопнул в ладоши. – Это вы отлично придумали! Молодец, Федор.
Москва, 2007
Совещания, заседания, переговоры, бессонные ночи, перелеты через часовые пояса не выматывали Петра Борисовича так, как литературный дебют его единственной дочери. Светик, великий писатель, сопровождала его во всех поездках по Москве и Московской области. На рекламных щитах вдоль магистралей красовалось ее лицо. Светик улыбалась, романтически смотрела вдаль, вверх, вниз, поворачивалась анфас, в профиль, в полупрофиль. Белокурые волосы собраны в строгий пучок или распущены, приподняты ветром. Сиреневая обложка была выставлена в увеличенном виде в витринах не только книжных, но и парфюмерных, и одежных магазинов. Стоило включить радио в машине, и на всех волнах, в каждом рекламном блоке медовый женский голос с придыханием рассказывал о королеве бестселлеров Светлане Евсеевой. Роман «Благочестивая: Дни и ночи» вот уж второй месяц бессменно возглавлял все списки лидеров продаж.