— Слава богу, я вас нашла, чувствую себя тут ужасно. Никого не знаю. Вам позвонить не могу, номеров у меня нет. Петр Борисович водил меня по залу полчаса, знакомил с какими-то людьми, а потом появилась Светлана и увела его за кулисы. Когда вынесли головы антилоп и жирафов, мне захотелось тихо смыться. Но меня привез Петр Борисович, и без него я не могу уехать.
— Елена Алексеевна, я все забываю спросить вас, вы где живете? — Дима взял у нее из рук мобильный, чтобы записать туда Сонин и свой номера.
— В зоне у развалин.
— Там разве можно жить?
— Я привыкла к походным условиям. Сейчас там работает отопление, есть электричество, горячая вода. Конечно, ремонт еще не закончен, но лучше ночевать в степи, чем в «Вудут Паласе».
— Почему?
— Мне хватило одной ночи. Я не могла спать, хотя никогда бессонницей не страдала. Только потом случайно выяснилось, что меня поселили именно в том номере, где повесился де Кадо. Слышали об этой ужасной истории?
— Да, но без подробностей.
— Я знала Пьера. Он собирался строить тут сеть гостиниц, такой был жизнерадостный преуспевающий швейцарский бизнесмен. До сих пор не могу понять и поверить. Говорили что-то о гомосексуализме, якобы его бросил молодой любовник. Но мне кажется, дело в чем-то другом. И знаете, в номере как будто остался запах беды, смерти. Я это чувствовала еще до того, как узнала, что Пьер погиб именно там. Кошмарное место. В кабинете огромный портрет Сталина. Бедняге Пьеру это как раз нравилось. Сталин, сталинский ампир, он называл это тоталитарной экзотикой.
— Господа, прошу в зал, — рядом возник старший охранник, с ним еще двое костюмированных, — через минуту концерт начинается, пойдемте, я провожу вас.
В зрительном зале на спинках стульев висели карточки с именами. Соне и Елене Алексеевне предназначались места в разных рядах. Диме с вежливыми извинениями сообщили, что его присутствие не предусмотрено, поэтому ему придется сесть сзади, на любой свободный стул.
— Там все стулья свободны и никаких табличек, — сказала Орлик, — мы сядем вместе.
— Минуточку, — охранник отвернулся и заговорил с кем-то через свою рацию по шамбальски.
Между тем публика расселась, свет в зале стал тихо гаснуть. Елена Алексеевна, Соня, Дима быстро пошли к последнему ряду. Охранник метнулся за ними, но тут стало совсем темно, открылся занавес.
На сцене кривлялись и шутили двое немолодых мужчин, наряженных в цветастые платья, один — с накрашенными губами, в шляпке. У другого голова повязана платком. Один изображал культурную кокетливую старушку, другой — простую грубоватую. Зал захлебывался смехом. Потом вышли четыре девушки в матросских костюмах и спели старый одесский шлягер из репертуара Утесова.
Опять явились старушки, минуты три пошутили, объявили следующего исполнителя. Его узнала даже Соня. Высокий, толстый, буйно кудрявый блондин, он выскочил на сцену галопом, в парчовом переливающемся костюме, в сопровождении полуголого девичьего кордебалета спел тенором что-то о потерянной любви. Старушки вылезли, не дождавшись, пока он допоет, немного пошутили с ним, потом без него. Зал посмеялся, похлопал. Занавес закрылся. Из оркестровой ямы полилась тягучая волна восточной музыки. Соня подумала, что именно под такие звуки из корзины факира, разворачивая кольца, встает на кончик хвоста кобра.
По притихшему залу растекся приторный запах благовоний. Занавес медленно пополз.
Нижняя часть сцены тонула в дыму. На заднике пестрели диковинные цветы, вились лианы, качались пальмовые листья, голубело небо. Музыка заиграла чуть тише, давая послушать, как щебечут птицы и зычно кричат животные. Дым рассеялся, и оказалось, что посреди сцены неудобно лежит на боку, вытянув одну ногу и поджав другую, крупная женщина в голубом прозрачном платье.
— Кажется, это Светлана, дочь Петра Борисовича, — шепнула Орлик.
— Вот тебе, пожалуйста, Светик, — шепнул в другое ухо Дима.
Светик лежала неподвижно, пока дым не рассеялся. Оркестр поднажал. Светик начала медленно, тяжело подниматься. Села боком к залу, обняв колени, положив на них подбородок и задумчиво глядя перед собой. Сидела долго, позволяя залу вдоволь налюбоваться своим красивым профилем. Наконец встала на ноги. Вытянув вперед руки, принялась бегать по сцене, туда, обратно, словно потеряла что-то. Сквозь музыку был слышен глухой тяжелый топот. Побегав так минуты три, Светик исчезла за кулисами и появилась вновь. В руках она держала прозрачный светящийся мяч, размером со средний арбуз. Подняла, всем показала, опустила, прижала мяч к животу и, согнувшись, попятилась с ним назад, потом побежала вперед, вытягивая руки, опять прижимая мяч к животу.
— Лучистое сиянье доброты, — прошептал Дима.
Набегавшись, Светик встала на пуанты, закружилась, играя с мячом. То шлепала им об пол, то подкидывала и ловила. Наигравшись, уселась посреди сцены на шпагат и принялась задумчиво катать мяч по ноге. Покатала, встала, побежала, покружилась, прилегла отдохнуть. Публика облегченно вздохнула, надумала было хлопать, но Светик резво вскочила, и в яме сердито зазвенели тарелки. Еще минут десять Светик скакала по сцене, играла в мяч, изредка присаживаясь или прикладываясь. Наконец занавес закрылся.
Аплодисменты звучали радостно, все ждали, что придут смешные старушки. Но никто не пришел. Оркестр заиграл знакомую тему из балета «Лебединое озеро». Когда занавес открылся, посреди сцены опять одиноко и неудобно лежала Светик, уже без мяча и в белой пачке вместо голубого платья. На заднике под лиловым звездным небом переливалось озеро, над ним склонились ивы. Светик встала и тяжело, неуклюже станцевала партию Одетты.
Долгожданные старушки явились лишь после того, как Светик исполнила партию Жизели и еще нечто замысловато ломаное, уже без оркестра, а под какую-то невыносимую электронную музыку.
Старушки больше не шутили, они дружно восхищались Светиком, не только ее танцами, но и замечательной книгой под названием «Благочестивая. Дни и ночи». Всем, всем от души советовали прочитать этот литературный шедевр.
На сем концерт закончился. Вспыхнул свет. Публика еще немного похлопала, стала подниматься. Соня случайно взглянула в середину третьего ряда, туда, где ей назначено было сидеть. Вдоль ряда к выходу двигалась высокая мужская фигура. Из расстегнутого кремового сюртука вылезал большой, обтянутый белой сорочкой живот. Лысая голова медленно повернулась в сторону Сони. Даже издали заметны были темные рябины на впалых щеках. Губы растянулись в улыбке, поднялась и помахала корявая крупная рука.
«Стало быть, я не ошиблась, — спокойно подумала Соня, — ну да, иначе и быть не могло».