Берлин, 1922
Федор впервые в жизни очутился за границей, но после нескольких суток в поезде ему показалось, что он просто вернулся в прошлое, в большой европейский город, такой, каким была Москва до семнадцатого года. Чистые ровные улицы, автомобили, трамваи, велосипеды, хорошо одетые прохожие, женщины в шелковых чулках и туфельках, мужчины в начищенных ботинках, с гладко выбритыми лицами. Кафе, магазины, банки. Запах бензина, духов, угольного дыма. Из булочной пахло горячим хлебом, из мясной лавки — мясом, из пивной — пивом. В соборах звучала месса, в танцевальных зальчиках — джаз. В домах работали лифты, канализация была исправна. Вечером зажигались фонари на улицах и лампы в окнах. Ни одного разбитого окна. Никто не грыз подсолнухи, не плевал на тротуар, не справлял нужду во дворах и парадных.
Ко всему прочему, тут было теплее, чем в Москве, никакого снега, и солнце к полудню пригревало уже по весеннему.
Потом, немного привыкнув, он стал замечать очереди за пособием по безработице и бесплатным супом. Роскошь готики и барокко, продувной, холодный простор площадей, уют проходных дворов, отделанных мелкой керамической мозаикой, особенный прусский дух порядка и внешней благопристойности во всем, даже в модном авангардном искусстве, даже в нищете и разврате.
Германия проиграла войну и переживала далеко не лучшие свои времена. Унизительный Версальский мир, падение марки, рост цен, экономический кризис, настолько серьезный, что из-за него в стране было объявлено чрезвычайное положение. Но этот упадок по сравнению с тем, что творилось в России, казался процветанием, образцом благополучия.
«Они проиграли войну. А что случилось с нами?» — думал Федор в первое свое берлинское утро, за завтраком в маленьком пансионе на Доротейштрассе, в районе Тиргартен.
На дверях номеров висели объявления с просьбой не выставлять на ночь в коридор обувь, поскольку ее сохранность не может быть гарантирована. Белье на кровати оказалось ветхим, с аккуратными заплатами, но идеально чистым.
В просторной столовой на стенах висели маленькие натюрморты с фруктами и заячьими тушками и огромный, в толстой золоченой раме, парадный портрет усатого кайзера Вильгельма. Этажерки, комоды, буфетные полки были накрыты кружевными салфетками, повсюду статуэтки, шкатулки, вазочки, горшочки с цветами. Кофе подавали в фаянсовом кофейнике, яйцо на серебряной подставке в форме курицы. За соседним столом двое немцев, пожилой, с аккуратной седой шевелюрой, и помоложе, с глянцевой лысиной, говорили, что Германия катится в пропасть, катастрофа неизбежна.
— Я верю только военным, Людендорфу, — заявил лысый.
— Военные проиграли войну. Людендорф не поднимет курс марки, — возразил пожилой.
— Зато он поднимет национальный дух, — лысый взял нож и ловко, одним ударом, отсек верхушку яйца.
Федор перестал цокать по скорлупе ложкой, попробовал повторить трюк немца, но сшиб яйцо на пол вместе с подставкой.
— Национальный дух не превратит маргарин в масло, суррогат в кофе, а сахарин в сахар, — проворчал пожилой.
Только тут Федор заметил, что на булочку действительно намазан маргарин, а кофе суррогатный, с приторным горьковатым привкусом сахарина.
После завтрака он отправился пешком по набережной Шпрее. Контора фармацевтической фирмы, в которой он должен был закупить лекарства для кремлевской аптеки, находилась на Халлерштрассе. Судя по карте, совсем недалеко. Он не надел тяжелое драповое пальто, вышел в одном пиджаке. Было зябко, но не холодно. Выглянуло солнце. Влажный ветер гнал рваные облака. В речной воде отражались дрожащие голые ветви деревьев, и сквозь них плыли отражения облаков. Прохожих было мало, иногда с мягким резиновым шорохом проезжали велосипедисты.
Федору нравилось шагать по ровным чистым панелям. Ни одной лужи, хотя ночью лил дождь. Так сладко спалось под звук этого дождя, в уютной комнате пансиона, под невесомой периной. Отпустило наконец нервное напряжение, которое изматывало его в поезде. Он подумал, что с этой первой ночи в чужой стране, в незнакомом городе, начался какой-то новый этап для него. Страница перевернулась. Поменялся узор судьбы. По набережной Шпрее шагал новый Федор, более зрелый, спокойный, уверенный в своих силах. Он решил, что сразу после встречи с таинственным князем Нижерадзе отправится в какой-нибудь большой магазин одежды, купит себе джемпер, куртку, теплый шарф, а главное, удобные ботинки.
Бокий, выдавая ему под расписку солидную сумму в немецких марках, сказал:
— Это на твои личные расходы. Еда, жилье. Возможно, придется съездить еще в какой-нибудь город. Купи себе приличную одежку, обувку. Не скупись. Ты должен выглядеть респектабельно.
За медикаменты деньги переводились отдельно, через банк, по безналичному расчету. Все наличные марки принадлежали Федору, он мог распоряжаться ими по своему усмотрению.
Постепенно мысль о ботинках затмила все. Новые штиблеты терли. В поезде разносить их не удалось. Федор не мог прогуливаться по вагонному коридору, он старался не вылезать из купе, чтобы лишний раз не встречаться с Радеком.
Пятки горели, он чувствовал, как вздуваются пузыри. Сбавил шаг, стал прихрамывать, наконец остановился у парапета, закурил. Судя по карте, идти осталось совсем немного. Но каждый шаг был пыткой.
Солнце спряталось, вода в Шпрее показалась мутной и грязной, прямо над головой, на ветке молодой облетевшей липы, хрипло, зло, словно проклиная кого-то, раскаркалась ворона.
«Не кого-то, а меня она проклинает, — подумал Федор, — зачем я вру себе? Угрозы Радека не пустой звук. Если я не позвоню по номеру, который он мне дал, меня убьют. Если позвоню, все равно убьют, либо люди Радека, как только получат информацию, либо потом, в Москве, расстреляют за предательство. Но пока я не узнаю, что это за информация, все равно не смогу принять никакого решения. Сначала надо понять, о чем речь, потом я обязательно что-нибудь придумаю. Главное — дойти до аптечной конторы».
Ворона все каркала. Подняв голову, Федор увидел ее. Черная крупная птица смотрела на него сверху блестящими умными глазами.
«Если сейчас замолчит и улетит, я справлюсь и выживу. Если нет, я погиб», — загадал Федор.
Он изо всех сил тряхнул тонкий ствол, крикнул: «Пошла прочь!»
Ворона сорвалась, тяжело хлопнула крыльями, улетела, но продолжала каркать на лету, еще громче и страшней.
— Противные птицы, я тоже их не люблю, — произнес рядом тяжелый глубокий бас по русски, с сильным кавказским акцентом.
Федор оглянулся. Позади, в двух шагах от него, стоял плотный усатый мужчина в черном пальто и круглой барашковой шапке. Усы были чрезвычайно пышные, угольно черные, с тонкими серебряными нитями. Кончики торчали вверх. Большие, навыкате глаза смотрели на Федора в упор, не моргая. Под глазами висели мешки в красноватых прожилках, лицо выглядело несвежим, отечным, как после крепкой попойки.