Москва, 1922
— А все-таки она растет, что бы ни говорил Федя, что бы вы ни говорили, я чувствую. Вы прощупайте как следует, и хватит уж дипломатничать. Скажите мне правду!
Вождь сидел на кровати, склонив голову набок. Босые ноги едва доставали до пола. Профессор Свешников в третий раз исследовал плотную липому над его правой ключицей, но ни малейших изменений не находил.
— Нет, Владимир Ильич, она не растет, какой была, такой и осталась, и по размеру, и по консистенции.
— Нет, растет, растет, сволочь! Душит меня ночами.
— Ночами душит вас совсем другое.
Ленин холодно, остро уставился в глаза профессору.
— Извольте объяснить, что вы имеете в виду?
— Воспоминания, — коротко ответил профессор.
Вместо того чтобы вспылить, вождь сник, опустил голову. Блик света мягко скользнул по лысине.
— Воспоминания? Это вы, батенька, загнули, скажите еще — угрызения совести, — пробормотал он, помолчал немного, вскинул голову и произнес громко, нервно: — Слушайте, а может, она давит на артерию? От этого головные боли, бессонница и все прочие мерзости.
— Вражеская пуля давит на артерию, к тому же свинец отравляет организм, — профессор точно и зло спародировал доктора Тюльпанова, его солидный баритон, вкрадчивую интонацию.
Ленин сгорбился, не глядя, сгреб старую пуховую шаль Марии Ильиничны, валявшуюся на кровати, закутался в нее.
— Да, они правы, — пробормотал он, — операцию придется сделать. Не позже апреля. Не позже. Никуда не денешься, придется.
— Какую операцию? Что вы имеете в виду? — тревожно спросил профессор.
— Операцию по удалению пули. Хотя бы одну надо вытащить, — Ленин принялся наматывать на палец уголок шали, — ну и спинномозговую жидкость пусть заодно возьмут, чтобы раз и навсегда пресечь эти мерзкие шепотки о сифилисе.
Профессору захотелось курить. Пачка папирос и спички лежали в кармане, но вождь не терпел табачного дыма.
— Владимир Ильич, я оставлю вас на пять минут, покурю в столовой, — сказал он, поднимаясь.
— Ладно уж, дымите тут, форточку откройте, — разрешил Ленин, — и не молчите, не смейте молчать!
— Владимир Ильич, разве я молчу? — профессор огляделся, ища глазами пепельницу. — Я только и делаю, что разговариваю с вами.
Ленин скинул шаль, слез с кровати, подал профессору блюдечко вместо пепельницы и тяжело, вразвалку, зашагал по комнате. Привычного жилета на нем не было, только сорочка, но все равно он согнул руки, скрючил большие пальцы у подмышек. Лицо его покраснело, дыхание стало частым и громким. Хождение, сопение продолжалось минуты три. На профессора он не смотрел, словно забыл о нем.
Михаил Владимирович спокойно ждал, курил, прихлебывал остывший чай, листал берлинское издание «Руководства по психиатрии» Блюйера. Книга лежала на столе вместе со стопками бумаг и свежими номерами газет.
— Каждый революционер, достигши пятидесяти лет, должен быть готовым выйти за флаг! — внезапно выкрикнул вождь, остановился напротив профессора, взглянул на него и тихо, сипло добавил: — Ничего, ничего, если резать возьметесь вы, все обойдется. Пункцию тоже вы сделаете.
Лицо его смягчилось, странно преобразилось. Взгляд стал детским, беспомощным. Никогда еще профессор не видел вождя таким. Казалось, чудовище Ленин заснуло или исчезло, оставило в покое измученного больного Ульянова.
«Что если именно сейчас попросить? Другой шанс может и не представиться», — внезапно подумал Михаил Владимирович, и сердце его больно стукнуло, подкатило к горлу.
— Владимир Ильич, отпустите меня, — произнес он еле слышно, и тут же ему захотелось проглотить назад эту короткую фразу.
— Не сметь! — выкрикнул Ленин. — Никогда не смейте даже думать об этом! Кто будет меня лечить? Семашко? Кто будет резать? Тюльпанов? Да, он зарежет за милую душу! Все, молчите, я не слышал, что вы сейчас сказали! Не слышал!
Вождь слишком сильно стукнул кулаком по столу, слишком энергично замотал головой. Лицо налилось кровью, исказилось. Михаил Владимирович успел подхватить его под мышки. Судороги были такими мощными, что профессор сам едва удержался на ногах, пока тащил вождя к кровати.
Припадок удалось купировать довольно скоро. Профессор ни о чем уже не думал, действовал механически и, когда судороги закончились, тяжело опустился в кресло у кровати, стал считать пульс вождя.
Пульс частил, но был хорошего наполнения. От слабости профессора знобило, кружилась голова. Он впервые оказался наедине с тем, о чем рассказывал Федор. Он справился, но за несколько минут постарел лет на десять и устал так, словно сутки не отходил от операционного стола.
Федя был прав, когда говорил, что медицинские манипуляции тут ни при чем. Припадок снимается за счет живой энергии.
Михаил Владимирович жадно допил остатки остывшего сладкого чая. Пожалуй, он не жалел о том, что осмелился попросить вождя отпустить его за границу. Рано или поздно эта просьба все равно бы сорвалась с языка. Таня и Андрюша каждое утро повторяли: а ты попробуй, вдруг получится? Теперь можно честно сказать детям, что вот, попробовал. Не получилось.
— Устали? — донесся до него слабый сухой шепот. — Я знаю, Федя тоже потом, после моих припадков, весь мокрый и бледный. Но разве я виноват? Давно, еще в девятьсот втором, в Германии, когда это впервые случилось, со мной была Надя. Она, бедная, металась, ничем не могла помочь, и я чуть не помер. Потом две недели меня обследовали в клинике.
— Диагноз? — таким же тихим, сухим шепотом спросил Михаил Владимирович.
— «Священный огонь», — ответил Ленин по немецки.
— Средневековое название эпилепсии. Странно. Припадки не похожи на эпилептические.
— Ваш любимый Достоевский страдал падучей, — продолжил Ленин уже бодрее и громче, — у Керенского случалось нечто подобное при большом скоплении народу. Русская толпа любит припадочных, сразу проникается сладким суеверным страхом, трепещет. А вот интересно, я сейчас подумал, ведь у Нади базедова болезнь именно тогда определилась, после моего «священного огня».
— Она испугалась за вас. Сильное нервное потрясение могло спровоцировать. Сейчас уж поздно говорить, но если бы Надежду Константиновну не трогали, не резали, возможно, она бы поправилась.
— Надю оперировал сам Теодор Кохер, лауреат Нобелевской премии, лучший специалист в мире по заболеваниям желез, — не без гордости заметил Ленин.