– Я написала записку детскому врачу, попросила, чтобы она вызвала милицию. Мне надо было как-то избавиться от Харитонова. Странно, что их до сих пор нет.
– Ну вот, я тебя избавил от Харитонова без всякой милиции.
– Он… этот, которого убили… он правду сказал? – медленно произнес ребенок.
– О чем? – взглянул на него Карл.
– О том, что вы… будто вы мой отец?
– А ты у мамы спроси.
– Мама, это правда?
Алиса долго молчала. Потом, глядя в упор на Карла, сказала:
– Ты понимаешь, что с минуты на минуту здесь будет милиция? У нас труп в соседней комнате. Труп отставного полковника ФСБ. Все в крови, и пистолеты на полу валяются.
– Не волнуйся. Сначала, будь добра, ответь ребенку на его справедливый вопрос, а потом разберемся с трупом.
– Карл, ты сумасшедший.
– Я много раз от тебя это слышал.
– Хорошо, ты хочешь, чтобы Максим знал правду?
– Я хочу знать правду! – крикнул Максим и тут же закашлялся.
– Малыш, посмотри внимательно и скажи, где ты раньше видел этого человека? Чтобы было проще, я напомню. Ты видел его в Израиле. Трижды. Первый раз в том кабачке на рыночной площади. Второй раз он разговаривал с тобой на пирсе. В третий раз ты видел его на катере, когда погиб Деннис. Только он был в гриме, с приклеенной седой бородой, в арабском костюме. Помнишь того деда, который рассыпал деньги по палубе?
Максимка вгляделся в лицо Карла и неуверенно произнес:
– Да, я видел его в ковбойском кабачке. Ты очень нервничала и стала зачем-то фотографировать. Потом я разговаривал с ним на пирсе, он сказал мне, что нельзя ловить морских ежей, у них ядовитые колючки. Ты почему-то так испугалась, что сорвала голос и подвернула ногу. Но на катере в арабском костюме был совсем другой человек.
– Малыш, его трудно было узнать, – мягко напомнила Алиса, – грим, темные очки, борода, арабский платок. Мы с тобой много раз говорили, как опасно обманывать себя и принимать желаемое за действительное.
– Мама, я не обманываю ни себя, ни тебя. Я того арабского деда запомнил на всю жизнь. Я его отлично разглядел. Видел глаза.
– Он был в темных очках.
– Он снимал их дважды. У него были темные, почти черные глаза. Нос у него был толстый, картошкой, и лицо широкое. Нет, мамочка, Денниса убил совсем другой человек.
– Это сделал МОССАД, – тихо произнес Карл, – американец шел за мной, и они его убрали.
– Вот видишь! Он не убивал. Ну а теперь скажи мне.
– Да, малыш, это твой отец, – произнесла Алиса совершенно чужим, деревянным голосом. – Его зовут Карл Майнхофф. Он международный террорист.
– Но он живой! Он не погиб в автокатастрофе до моего рождения. Пусть кто угодно: террорист, бандит. Он не убивал Денниса. Может, он вообще никого не убивал, кроме этого серого… – Максимка быстро взглянул на Карла. – Если вас посадят в тюрьму, я буду вас ждать.
– Карл, тебе пора уходить, – сказала Алиса.
– А почему ты решила, что я собираюсь уходить? Я хочу принять душ, чаю выпить. Я, наконец, хочу с сыном своим побыть. Хотя бы немного.
– Карл, тебя арестуют.
– Ну и пусть. Максим ведь будет меня ждать.
– Вот теперь давайте группу захвата, – скомандовал Подосинский, – только очень тихо, чтобы соседи ничего не поняли.
– А если окажет сопротивление?
– Не окажет, – подала голос Терехова.
– А с трупом что делать?
– Не должно быть никакого трупа. Харитонов исчез. Пропал без вести. В квартире все убрать, кровь замыть. С оружия снять отпечатки.
Москва, май 1998 года
С площади Белорусского вокзала по Тверской двинулась небольшая мрачная толпа. Пожилые, неопрятные, крикливые мужчины и женщины несли красные флаги со звездами и свастиками. Следом вышагивали молодые люди и девушки в полувоенной униформе. На плакатах написаны были лозунги: «Позор продажной дерьмократии!», «Долой кровавое правительство!», «Россия для русских!», «Коммунизм – это молодость мира».
На длинных палках красовались портреты Ленина, Сталина, Дзержинского, Берии. Какая-то крошечная писклявая женщина даже волокла, щебеча без остановки, портрет Гитлера, но соратники быстренько заставили убрать. Откровенно фашистской символики на первомайской демонстрации не допускалось. Коварные власти могли придраться к этому.
В толпе мрачно пели «Интернационал». Иногда прорывались дребезжащие оглушительные голоса особенно старательных пожилых певуний. Толпу тактично сопровождала милиция. День обещал быть жарким. В десять утра светило яркое горячее солнце. Толпа не спеша подкатила к площади Маяковского и притормозила. Здесь должен был состояться митинг.
Натан Ефимович Бренер стоял на углу, у выхода из метро «Маяковская» и, напрягая глаза, с интересом вглядывался в надписи на транспарантах. Он ждал Алису и Максима. Они договорились встретиться в десять, погулять вместе по праздничному Центру. Но опаздывали, как всегда.
Натан Ефимович так увлекся зрелищем этой невероятной первомайской демонстрации, так старательно вглядывался в транспаранты и лица, мелькающие в маленькой полусумасшедшей толпе, что не заметил, как выскочили из метро Алиса с Максимкой.
– Простите, мы опоздали, – Алиса чмокнула Натана Ефимовича в щеку, Максим пожал ему руку.
– Мы опять проспали, – сообщил Максимка, – я маму еле разбудил.
– Ничего, я привык. Вы всегда опаздываете, – улыбнулся Натан Ефимович, до сих пор не могу забыть, как в начале февраля, когда я только нашел вас, мы договорились покататься на лыжах и и вас ждал сорок минут на кругу у Серебряного Бора. Ведь бог знает что о вас думал. Промерз насквозь, простудился, между прочим. А сейчас совсем другое дело. Тепло, солнышко светит. А главное, ужасно интересно.
– Натан Ефимович, – хмыкнула Алиса, – я никогда не думала, что вы такой злопамятный человек…
– Ужасно злопамятный, – кивнул Бренер, – так люблю поворчать, прямо язык чешется. Сижу целыми днями один в своей тихой квартире и думаю, на кого бы мне поворчать? Слушай, а почему у них свастика такая фигурная?
– Это чтоб покрасивей было, – объяснил Максимка.