Квартира, в которой жил Соловьев, была двухкомнатной. Это был благополучный вариант коммуналки, не доведенной, ввиду малого ее населения, до полного развала. Дополнительное ее благополучие состояло в том, что сосед Соловьева в этой квартире почти не жил. Раз в два-три месяца он внезапно приезжал на несколько дней то ли из Мурманска, то ли из Сыктывкара – и так же внезапно уезжал. В эти дни к нему заходили его подружки. Впрочем, и их Соловьев видел только мельком, когда поздно ночью, замотанные в полотенца, из соседской комнаты они пробегали в душ.
Окна квартиры выходили на обе стороны дома – во двор (включая часть Офицерского переулка) и на набережную. Во двор смотрели окна кухни и соседской комнаты. Из комнаты же Соловьева (и это было ее изумительной особенностью) открывался вид на Ждановку, кусочек Петровского острова со стадионом Петровский и – дальше, за деревьями острова, – на Малую Неву. Эту картинку, по мнению Соловьева, очень портил стадион, но тут уж ничего нельзя было поделать.
Стадион не только портил вид. Он осложнял жизнь. Существование рядом со стадионом имело свои теневые, а во многих закоулках двора – влажные стороны: болельщики футбольной команды Зенит мочились самозабвенно. Они мочились под аркой, в парадных и у оград, мочились во время игр основного состава и дубля, до и после матчей. Они мочились так, как если бы Зенит был чемпионом, но команда в то время не входила даже в тройку призеров.
После болельщиков оставались груды мусора: пивные банки, пакетики от чипсов, рыбные головы, кукурузные початки и распластанные по асфальту газетные кульки. Всё это густо посыпалось семечной шелухой. Кружась в легких, идущих от реки торнадо, шелуха поднималась над крышей дома № 11, над Ждановской набережной, Офицерским переулком и всей Петроградской стороной.
Соловьев приехал в день матча. Он не был болельщиком и к футбольным матчам относился с раздражением. Вместе с тем в том, как они проходили, было и что-то такое, что его привлекало. Его будоражил многотысячный рев стадиона – иногда глухой, как отдаленный водопад, иногда (после забитого гола) взрывающийся. Но всегда – мощный.
Соловьев сидел на подоконнике и смотрел, как после матча расходились зрители. Тягучей неразлепляемой массой они перетекали через широкий мост над Ждановкой, и этот мост находился прямо под его окном. Медленное, лишенное всего персонального шествие, глухой, не распадающийся на отдельные фразы рокот казались ему воплощенной поступью истории. Величавой и бессмысленной, как всякое совместное движение.
Глядя на пеструю толпу за окном, он вспомнил черно-белые толпы революционных хроник. Судорожные движения идущих. Комичное раскачивание стоящих: при современной съемке не замечаешь, что стоящие тоже двигаются. Облачка пара. Возникают внезапно, как приставленные. Внезапно исчезают. Так же – папиросный дым. Таким вот манером шли они мимо 2-го Кадетского корпуса (ныне – Военно-космической академии), где когда-то учился генерал.
Мимо 2-го Кадетского корпуса шли болельщики в кепках команды Зенит. Тысячи синих кепок. Тысячи синих шарфов. Они его сильно раздражали. И они не знали, что здесь учился генерал. От обилия людей Соловьеву стало одиноко.
Чувство было для него новым. В Петербурге он еще никогда не чувствовал себя одиноким. Даже в отсутствие друзей его наполнял этот город со странной аурой и не похожим на остальную Россию народом. Оставаясь наедине с собой, раньше он не ощущал себя брошенным. А сейчас – ощутил. Ему пришло в голову, что он брошен Лизой, хотя на деле всё было наоборот. Соловьев взял в руки книгу и выглянул в окно.
За воротами до набережной Ждановки лежал пустырь. За рекой неясными очертаниями стояли деревья Петровского острова. За ними догорал и не мог догореть печальный закат. Длинные тучи, тронутые по краям его светом, будто острова, лежали в зеленых водах неба. Над ними зеленело небо. Несколько звезд зажглось на нем. Было тихо на старой Земле. [80] И хотя о зелени неба немотивированно упоминалось дважды, это было единственное место Аэлиты, которое Соловьеву по-настоящему нравилось. Иногда ему даже казалось, что дальше можно было не продолжать.
Когда закат догорел, Соловьев вышел на улицу. Интересно, где здесь все-таки был пустырь? Или это было фантазией А.Н.Толстого, писавшего свой роман еще в Германии? Соловьев задел ногой пивную банку, и она со звоном покатилась с тротуара. Видел ли этот пустырь Н.Г.Чернышевский? Если видел, можно утверждать, что его не мог не видеть и кадет Ларионов.
На следующий день Соловьев пошел в институт. Еще на подступах к знаменитому зданию с колоннами он увидел академика Темрюковича. Темрюкович шел в плаще макинтош покроя пятидесятых – с широкими рукавами (один из рукавов был вымазан в известке), с прямыми когда-то, а ныне сдувшимися и смявшимися плечами. Конец незавязанного пояса волочился по земле. Соловьеву не хотелось обгонять Темрюковича. Элементарная вежливость потребовала бы указать академику на вымазанный рукав и волочащийся пояс, но что-то подсказывало аспиранту, что делать этого не стоит. Соловьев замедлил шаг и пошел вслед за академиком.
Соловьев относился к Темрюковичу с уважением, и тому была особая причина. Усилиями Темрюковича в советское время вышло полное собрание сочинений С.М.Соловьева. Не приходясь С.М.Соловьеву родственником, аспирант Соловьев верил в свое духовное с ним родство и чувствовал расположение ко всем, кто так или иначе был связан с его великим однофамильцем.
Как ученый Темрюкович звезд с неба не хватал, но в данном случае они и не требовались. Для задуманного им издания необходимы были усидчивость, внимательное отношение к делу и до некоторой степени – мужество. Издание С.М.Соловьева не было в Советском Союзе делом само собой разумеющимся. Как награду за успешное окончание работы Темрюковича выдвинули в академики. На то, что его выберут, не рассчитывал никто. В первую очередь – выдвинутый Темрюкович.
– Академиками не были ни Бахтин, ни Лотман, – сказал он сам себе в утешение. – Не были даже членами-корреспондентами.
Но дела у Темрюковича сложились не так, как у М.М.Бахтина и Ю.М.Лотмана. В отличие от двух последних, судьба была к нему благосклонна. Выразилось это в том, что члены Академии однажды не договорились о кандидатуре. Безотказный обычно механизм, превращавший в академиков директоров институтов, членов правительства, олигархов и просто уважаемых людей, – дал сбой. Недоговорившиеся академики интуитивно голосовали за того, кто, по их представлениям, не имел никаких шансов пройти. Почти единогласно они выбрали Темрюковича.
Ко всеобщему удивлению, радость новоизбранного академика оказалось умеренной. Не такой она бывала у тех, кто, добиваясь поставленной цели, годами окучивал членов Академии, кто этаж за этажом утюжил высотное, со странной надстройкой здание Президиума, называемое в народе Одеколон. Да, Темрюкович вежливо принимал поздравления, он выражал удовлетворение выбором академиков, но, как заметил член-корреспондент Погосян, присутствовавший при объявлении результатов выборов, мыслями он был далеко.