«хшш-хшш» чулков. Дурак он был, что не порвал с нею раньше.
Нагнувшись, Хартер заглянул в машину, увидел две библиотечные книги на пассажирском сиденье и вспомнил про третью, что осталась у Марты на тумбочке. Придется ей сдавать его книгу самой. Мысль об этом поступке, который она храбро совершит, – рука чуть помедлит, кладя книгу на стойку, – наполнила его странным наслаждением, точно он был бы рад задержаться в ее жизни еще ненадолго; точно все это не столь гнетуще окончательно. Может, когда-нибудь они снова увидятся. Он шагнет к ней, рукой коснется ее плеча. Она обернется, глаза наполнятся слезами… или нет, однажды вечером, сидя в библиотеке, он поднимет голову, и напротив него… но довольно сантиментов. Это финал, все кончено. Хартер двинулся на другой конец города, где в одиночестве жил на последнем этаже дома на три семьи. Что, правда час ночи? Человечек не имел права так врываться. Но, с другой стороны, это же его комната, и он вообще-то не врывался – дверь отворилась довольно медленно. Не нужно было ему ничего знать. Хартер выскользнул бы из ее жизни – не сложнее, чем снять носок в конце дня, скинуть его чуть помятым, чуть менее пригодным для ношения – не более того. Нет, звучит уродливо. Он устал, устал – от всего устал.
И вот, в ту самую ночь, когда он, в конце концов, нащупал выход, внезапно распахивается дверь и входит маленький муж. Теперь Хартеру придется жить с воспоминанием о шипящем человечке, о его опозоренной жене, об ужасной сцене, которой не увидит. И что хуже всего: несмотря на то, что он наконец порвал с нею, несмотря на то, что его до смерти от всего этого тошнило, мысль о нежном примирении Марты с ее маленьким мужем совсем не успокаивала. Наоборот, порождала смутную ревность, точно Хартер сам хотел бы простить заблудшую и утереть ей слезы.
Он ужасно вымотался, едва замечал, где едет, и вздрогнул, когда перед ним вдруг вырос его собственный дом. Он не выключил лампочку над кухонной раковиной – одинокое желтое окно на темной спящей улице. Человечек остановился внезапно, будто его ударили по лицу. Хартер тщательно закрыл машину, отпустив ручку и толкнув дверцу бедром. Нашарил ключи, устало поднялся на третий этаж. В ту ночь ему снилось, что он играет на пианино в гостиной дома своего детства. Рядом на скамеечке сидит Марта, совсем близко, касание ее бедра наполняет его теплой дремой, но повернувшись к ней, Хартер видит, что маленький муж навалился прямо ей на спину и белым кулачком выкручивает ей ухо.
В свой тридцатник Хартер был крупным мягким человеком с широкими округлыми плечами и мальчишеским лицом. Носил главным образом одноцветные рубашки с завернутыми манжетами, мягкие застиранные джинсы «Рэнглер», старые мокасины надевал на толстые носки. Он преподавал историю – древнюю, новую и американскую – в местном колледже на задворках дурного района, и играл в ленивый добродушный теннис.
Хартеру доставалось немало женщин, но ни одна его не удовлетворяла. Причем не удовлетворяла однообразно: в конечном итоге недостаточно его волновала, не доводила до предельного неистовства, которого он жаждал. Порой он думал, что модель его эротической жизни сформировалась еще в седьмом классе, когда он много месяцев подряд отчаянно добивался девочки по имени Лоис Бишоп. Поначалу она жестоко его игнорировала, но его настойчивость, его преданность – возможно, даже его страдания – постепенно произвели впечатление, и однажды она позволила проводить ее домой. И во время этой прогулки, посреди восторга столь сильного, что у него болели все мышцы, он стал замечать в Лоис Бишоп определенные недостатки, не замеченные ранее, когда она пребывала в царстве абсолютно недоступного. То, как у нее двигается кончик носа, когда она говорит, некоторая тяжесть подбородка, тревожная костлявость запястий и длинных больших пальцев. Он ей, видимо, понравился, но больше не предлагал провожать ее домой, а проходя мимо в школьных коридорах, становился холодным и надменным.
То же разочарование вернулось к нему в старших классах: скользя ладонью вверх по чулкам Бернис Коулмен у нее в гостиной полдвенадцатого ночи, он вдруг представил себе прекрасные, мерцающие, невыносимо желанные ноги Шэрон Крупки, которая сидела напротив за кленовой партой на «проблемах американской демократии» и имела привычку все время закладывать одну ногу за другую – медленно, безостановочно, мучительно. На втором курсе колледжа он познакомился с застенчивой и довольно симпатичной девушкой – она носила очки, отличалась самоуничижительным чувством юмора и как-то днем удивила его, затащив в постель, – при том, что он всю дорогу был способен думать лишь о ее соседке, нахальной блондинке, которая носила черные колготки и кожаные мини-юбки, верила в астрологию и сайентологию и обычно сидела в креслах, беззаботно перекинув ноги через подлокотник. Горсть его зрелых романов вновь проигрывала ту же тему разочарования. Худенькая тихая женщина, с которой он познакомился на вечеринке: она была так рада найти собеседника, а укрепила знакомство целым потоком горьких обид на мать, на босса, на ужасных мужчин и, наконец, на самого Хартера. Тяжеловатая преподавательница психологии: злоупотребляла духами и требовала непрерывных изматывающих душу уверений в собственной привлекательности. Сравнительно хорошенькая художница, с которой Хартер познакомился еще на какой-то вечеринке: громогласно хохотала, откидывая голову, но в постели погружалась в молчание и меланхолию, точно запиралась в некую тайную печаль. Были и другие – поначалу все казались многообещающими, но вскоре в них обнаруживался какой-нибудь существенный недостаток. И всегда за спиной или над головой одной витала другая, до смерти желанная, которую он хотел, но обладать которой не мог, – она мелькала в автобусе, на пляже или на глянцевом плакате с рекламой ликера. Женщины, что затопляли его воображение, отправлялись за ним в постель и там издевались над заурядными реальными женщинами, уже не удовлетворявшими его, как раньше.
Хартер чувствовал, что ему следовало бы переспать с легионами женщин, и нервничал из-за собственной застенчивости, которую, видимо, не мог преодолеть, но в то же время прекрасно сознавал, что женщинам нравится. Он – сочувствующий слушатель, и это его сочувствие рано или поздно приводит к физической близости. Порой он задавался вопросом, специально ли выискивает несчастных женщин, чтобы добиться их расположения без особых усилий – а вскоре их довольно очевидные дефекты оказывались роковыми. В мрачном расположении духа он спрашивал себя, не проклят ли романтическим темпераментом. Ему нравилось представлять себя романтиком – особенно в беседах с женщинами. Таким образом он давал им понять, что перед ними таинственный человек, полный увлечений и страстей, но на самом деле имел в виду одно: ничто – и женщина в особенности – неспособно надолго принести ему удовлетворение. Зачем мы рождены? Куда идем? Время от времени, когда тяжко текли часы, Хартеру нравилось задавать себе подобные вопросы; по этой причине он любил называть себя философом.
Он познакомился с Мартой в читальном зале городской библиотеки, где несколько вечеров в неделю листал журналы и разглядывал старшеклассниц, пытаясь вычислить, кто из них через пару лет окажется у него в классе. Его возбуждали тела девочек-подростков, но чрезмерная стеснительность ни разу не позволила что-нибудь с ними закрутить. А смотреть не запрещено. Ему нравилось выбирать особенно грациозных и изящных девочек со светлыми шелковистыми волосами, в белых блузках и юбках до колен. Грубоватые рабочие девушки ему нравились тоже – румяна во всю щеку, блестящие черные кожаные куртки, ярко-красные ногти и джинсы такие узкие, что их, наверное, больно носить.