Мы больше не сопротивляемся, больше не пытаемся сопротивляться новому торговому центру.
Эти опасные спуски, эти сомнительные странствия не дают нам покоя и во сне. Новые отделы открываются чуть ли не каждый день, продажи упорно бьют все рекорды, из складских помещений доносится непрерывный гул прибывающих товаров. Поговаривают о четырех новых верхних этажах, о более глубоких катакомбах, о приобретении соседнего торгового здания, которое присоединится к старому тремя застекленными переходами; подобные слухи, как бы мало ни соответствовали действительности, кажутся нам в высшей степени достоверными. Так мы признаем могущество нового универмага, полноту его триумфа. Ибо отделы множатся, универмаг растет, ежедневно изобретает себя, и одновременно ширится в нашем сознании, пока не размазывает все остальное по черепу изнутри. В самом деле, не всегда приятно покидать новый торговый центр, и мы, раздраженно глядя на часы, изобретаем предлоги, чтобы задержаться среди извилистых проходов и внезапно открывающихся ниш, чтобы ненадолго отложить расставание. Но в конце концов мы должны миновать раздвижные стеклянные двери и выходим наружу, сбитые с толку солнечным светом; перед нами в вечерней тени высятся темно-розовые сумеречные здания. В черных зеркальных окнах напротив мы видим четкое бело-зеленое отражение автобуса, а сквозь него – ряд полуопущенных жалюзи. Над нашими головами – блистающая синяя полоса неба шириной с улицу. Мы торопливо шагаем по тротуару с нелепым чувством, будто вошли в очередной отдел, оформленный искусными, почти живыми копиями улиц с умело положенными тенями и отражениями – будто направляемся в самый дальний угол этого отдела – будто приговорены вечно спешить в вечернем свете по этим искусственным залам в поисках выхода.
Пруссаки окружают [ [33] ; выхода нет; и потому я рывками поднимаюсь в воздух, одной рукой вцепившись в край качающейся плетеной корзины высотой мне по пояс, другой стискивая стропы, что тянутся от корзины к обручу наверху, а под собой вижу запрокинутые лица, протянутые руки, машущие шляпы и кепи, в ветреном синем октябрьском воздухе слышу крики «Vive la France! [ [34] » и «Vive la Re.». Валлар, мой пилот, стоит подле меня в своей туго перепоясанной шинели, publique! [ [35] спокойный, точно глядит из окна мясной лавки. Задача проста: перелететь линию расположения прусских войск, приземлиться в неоккупированной Франции, организовать в провинциях сопротивление. Потом в Туре присоединюсь к Гамбетте [ [36] . Опасностей масса; пункт назначения сомнителен, как ветер; но сейчас я под утренним солнцем поднимаюсь над крышами Парижа, и меня завораживает это величественное зрелище – сияние позолоченного купола Дома Инвалидов, неровные башни Сен-Сюльписа, ряды бронзовых пушек на больших колесах в садах Тюильри, стада овец на городских площадях, солдаты, что купаются в Сене возле взорванного моста, и гляди-ка! семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.
* * *
Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [ [37] . Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.
* * *
Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
* * *
У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.
* * *
Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.
* * *
Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.