Далеко не просто складывалась первая ночь у Маши и Серафима. Пока убийца не обкатал девушку, как того требовали неумолимые законы естества, она умудрилась трижды вспомнить Лысого (даже поставить его в пример), дважды — как ей было классно, пока два орангутанга (Шарик и Марик нагнали на бедняжку панический ужас) не доставили ее к аллигатору (Серафим поначалу казался ей чудовищем, заточившим в клетке принцессу) и один раз предъявила претензии по поводу запаха, исходившего изо рта убийцы, только что вернувшегося из «Каннибала».
Дело было так. Серафим предпринял попытку ее поцеловать, однако Маша сразу что-то заподозрила. Со смешанным чувством омерзения и страха Она принюхалась к новому любовнику:
— Чем от тебя разит? — Глаза Маши округлились.
— Я выпил, — сказал Серафим. — Немного водки. Я ведь ищу работу. А у нас знаешь, ни одна лажовая халтура не попрет, пока ты не ухерачишься с начальством до чертиков. Это я ещё мало выпил. Помню, с Лысым…
— От тебя разит не водкой, — догадалась Маша, перебив Серафима. — От Лысого постоянно несло водкой, но никогда…
— Забудь Лысого, — перебил Серафим. — Живи настоящим.
— Я пытаюсь, Серафим. Но у меня ничего не получается: ты же сам вспомнил Лысого.
— Извини.
— И этот запах!
— Изо рта?
— Да, да, изо рта! Что… что ты… ел?
— Шашлык.
— И все?
— А что еще?
— Разит так, словно ел бизнесмена.
— Тебе не нравится?
— Нет.
— Ладно, я больше не притронусь к бизнесменам, — пообещал убийца.
— Правда?
— Да. Расслабься.
— Я пытаюсь, Серафим. Но у меня ничего не получается. Ты ведь даже не спросил, хочу ли я видеть на тебе эту калошу…
— Это гандон.
— Боже!
— Успокойся.
— Сними его сейчас же!
— Ага.
— Ну?
— Заело, блин…
— Ко мне еще никто не влезал в калошах.
— Извини. Сейчас…
— Всё?
— Кажется.
— Ну?
Отделавшись от презерватива, Серафим старательно загнал движок между двух роскошных заготовок и, нежно покачиваясь взад-вперед, стараясь не дышать Маше в лицо, накачал ее до потери памяти.
— Потрясно, — похвалила Маша, когда убийца закончил.
— Смачно, правда?
— Кайфово.
— Уютно с тобой, Маня, — удовлетворённо за метил Серафим.
И они закурили.
— Обещай мне, — попросил он.
— Что, милый?
— Обещай никогда не трахаться с Лысым.
— А кто такой Лысый? — не угоняла Маша. (Да, её вдули до потери памяти.)
Серафим расхохотался. Он знал, что у Маши Типовашеевой не все дома, но даже не смел мечтать, что до такой степени.
— Милый, — она растерянно похлопала ресницами, — что с тобой?
— Маша, я тебя обожаю! — Убийца с нежностью погладил ее шею. — Ты лучшее, что мне только попадалось между ног.
— Правда?
— Сейчас позвоню Лысому… — Не уставая хихикать, Серафим взял с тумбочки мобильник. — Расскажу ему…
— Серафим!
— Ну?
— Кто такой Лысый? — недоумевала Маша.
— Ха-ха-ха-ха! Сейчас… — Он набрал номер. — Большая скотина, если честно.
— А ты?
— А я больше.
Маша полыценно обняла Серафима за плечи. А тот, услышав короткие гудки, бросил трубу на место.
— Занято. Потом перезвоню.
— Когда ты вдруг понял, что любишь меня? — спросила Маша.
— Давно, — ответил он.
— Это было как озарение или как влечение?
— Как то и то. Бешеная, необузданная страсть… — Серафим задумался. — Это было первого мая прошлого года. Вернее, в ночь с тридцатого на первое.
— Ты так классно всё помнишь?
— Ещё бы! Первое мая прошлого года, Вальпургиева ночка, конкурс красоты на Главной городской арене…
— И как это тебе удается? — Маша бестолково покачала головой. — Я бы ни за что не запомнила первое мая прошлого года. Даже если б меня напрягли.
— Ну если ты не помнишь того, что случилось вчера, кто тебя напрягает помнить первое мая прошлого года?
— А вчера что-то случилось?
— Да всякая ерунда… То ли дело первое мая прошлого года: грандиозный конкурс красоты, самые конкретные телки края, сногсшибательное шоу! Жаль, что ты ни фига не помнишь.
— А ты расскажи — я послушаю.
— Ну, короче, Лысый и городская администрация ежегодно первого мая устраивают праздник всех тунеядцев и новых русских, чтоб пролетариату жизнь медом не казалась… Я тогда второй год пахал на Лысого. Только замочили, значит, Контрабаса…
— Кто это?
— Так, чмо одно, ты его не помнишь… Звонит Лысый: то да сё, цивильная работа, ажур полнейший, не хочешь — меня спрашивает — оттянуться? — в проекте конкурс красоты. У тебя кайфовая coca — говорит — есть? Ну я говорю: нет. А он: заваливай, Серафим, будет из чего выбрать, я тут каких-то телок надыбал, пусть тряхнут ягодицами, подгребай, посмотрим. В одежде — говорит — хрен чё разберешь, разоблачим — увидим. У Лысого в то время тоже бабы не было: на кого попало у него не встает — обязательно ему, падла, красивую подавай, вот он и заряжает конкурс за конкурсом…
— А кто такой Лысый?
— Маша, дослушать хочешь?
— Да.
— Тогда помолчи… И манера у него такая ещё: присмотреться, какая бикса всем катит, потом — цап её к себе в постель, и все завидуют. Вот ненавижу такое отношение к чувихам. Он меня для того и позвал, чтобы я, короче, за него глаз положил, а он потом сцапал. Прикинь? У меня-то глаз-алмаз: если уж я хочу телку — телка реальная, по кайфу. Себе он так не доверял, как мне. С теми, кого я снимаю, и в постель, и на банкет — нигде не впадлу затусоваться. Ну я и пошёл. А что было делать? Я ишачил на Лысого, выполнял всё, что требовал этот фуфел… Пришёл, короче, а там, на арене, фейерверк, оркестр, сто тысяч пар глаз… И все на подиум глядят: как голые чувихи жопами трясут. Красиво, обпердеться можно! А Лысый мне, падла: «Секи, Серафим, секи, кто там самая чёткая чувиха! Глаз-алмаз, губа не дура! Опосля мне доложишь. Смотри не лажанись!» Ну я и просёк: самой четкой чувихой была ты, Маша Типовашеева.
— Я? — приятно удивилась Маша.
— Ты, ты. Мою оглоблю, помню, так свело, что только под утро удалось загасить. А Лысый прикалывается: секите, чё у Серафима в штанах, ге-ге-ге, чё там у него торчит?! Сразу понял, гнида, на кого у меня стоит, даже не спрашивал. «Обломись, — говорит, — Серафим, не по росточку тебе тёлочка». Другими словами: пока папа трахается, собака должна сосать дырку от бублика — вот что он хотел сказать. Такая меня обида, блин, взяла! Но Лысый есть Лысый, ему законов не писали: он за этот конкурс платил, он и увез тебя с собой.