У Сёмы стучали от страха зубы. Он дрожал и нисколько не сомневался, что ангел смерти в образе немецкого офицера изрекает правду, и впервые пожалел, что рождён от еврея и еврейки: разве не алчность производят они на свет? Откуда у отца это золото, которое он подвесил колбаской в промежность, пока до крови не натёр кожу? Сёма знает: золото он похитил у дяди Арона, который работал в ЧК в Пятигорске и снимал кольца и броши у всех, кого казнили. Именно отец убедил дядю Арона перепрятать золото, и как только пьяница, удочеривший десятилетнюю сироту сослуживца — татарина, чтобы сделать её своей рабыней, послушал совета, донёс на него в органы. Дядю Арона арестовали, и спустя день отец принёс домой кожаный мешочек, наполненный кольцами, кулонами, монетами и серьгами…
Стояла ужасная тишина, и даже птицы в небе в этот миг не стрекотали. Сёма ожидал, что люди сорвутся в едином порыве и похватают лопаты…
Но — люди оставались безмолвны и неподвижны. Прошла минута, другая…
— Русские вновь пожалели евреев, своих убийц, — с усмешкой, но все так же ясно и твёрдо заключил офицер. — Они подтвердили, что они русские… А теперь убедимся в том, что и евреи подтвердят, что они евреи.
Он повернулся и окинул взглядом сбитый строй жалких, усталых существ, молодых и старых, у каждого из которых в безумных глазах тлела напряжённость и надежда. Они уже плохо соображали. Простота финала сломила их последние силы.
— Перед вами русские. Люди, которые триста лет назад дали вам приют на своей земле, когда никто и нигде в мире не хотел дать вам приюта. На русской многострадальной земле вы растили своих детей, строили дома, и русский труд и русская щедрость умножали ваши богатства. Вы никогда не щадили их, никогда не считались с ними. Сегодня — ваш час, потому что одна из колонн ляжет в эту землю. Выбирайте судьбу. Быстро берите лопаты и быстро копайте!..
Что тут произошло! Будто ногой вышибли плотную и толстую дверь. Ударили голоса, взметнулся общий гуд — слова и нелепые междометия. Даже дети закричали, словно давно дожидались этого мига.
Толпа дрогнула, сломилась и пришла в движение.
Офицер брезгливо отступил в сторону, и мимо него, поднимая пыль, побежали десятки ног.
Увлечённый вскипевшей толпой, несколько шагов вслед за сгорбившимся отцом и бабушкой Фридой, безумно растопырившей руки, пробежал и он, Сёма.
И вдруг его схватил за плечо какой-то мужчина, на мгновение выступивший из русской колонны, и резко рванул к себе. Немец-конвоир в это время смотрел в другую сторону.
— Что Вы?.. — отреагировал Сёма, боясь отстать от отца. Вокруг оглушительно ревели и топали. Где-то впереди уже звенькали лопаты.
— Молчи, — строго приказал мужчина, не отпуская железных рук. — Может, и спасёшься. Спросят, скажешь, что я твой отец. Запомни: Фома Петрович Воронков.
Всё случилось так быстро, и Фома Петрович обладал, верно, такою внутренней силой, что он, Сёма, покорился, ошеломленно наблюдая, как толпа, разбившись на кучки, начала копать у дороги и два солдата, на которых указал офицер, жестами придали этому отчаянному порыву определённость замысла. Уже обозначились контуры будущей общей могилы: два метра на десять или даже больше.
Сёма видел, что копает и его отец, согнувшись, в подтяжках, а рядом стоит человек с носовым платком на голове и подаёт какие-то советы. И бабушка там недалеко, вертит головой во все стороны, конечно же, ищет его, Сёму. Совсем ополоумела старая: что ты, лопату хочешь ему дать или мороженое?..
Солнце палило так, что нить сознания временами прерывалась: только звуки лопат да вздохи выброшенной земли. Он, Сёма, помнит, что впервые ощутил ненависть к своему отцу, мешковатому, кургузому, с непропорционально большой головой, вечно небритому, нарочно подмигивающему при разговоре обеими глазами. Вспомнилось, как он ругался с матерью, уже после ареста дяди Арона, предложив забрать в дом его приёмную дочь.
— Татарка тебе нужна! — по-еврейски кричала возмущённая мать. — Ты же задницу ей откроешь, как Арон, но какая у неё задница? Как у козы!..
Они ругались так нудно и долго, что Сёма впал в отчаяние и захотел повеситься. Нашло — и показалось, что только так он освободится от их криков и всех остальных долгов жизни: все чего-то требуют, что-то велят и никто не хочет оставить его в покое, дать ему в тишине поколдовать над почтовыми марками, единственной радостью, которая у него открылась и которой он посвящал все своё время.
Он и петлю сделал — из бельевой верёвки, да не выдержал штырь в стене — вывалился, когда он натянул верёвку для пробы. А тут как раз постучали, разрушили замысел. А потом уже расхотелось. Да и собранных марок было жаль — девять альбомов, восемь из которых, самых ценных, достались ему от дяди Арона, — марки начала XX века — английские, австрийские, французские, российские… Первые почтовые марки многих стран — им цены нет…
Трижды загадывал Сёма на грозу и ливень, при котором он мог бы убежать далеко в лес, трижды считал до ста, но «механизмы человеческого воздействия на события», о которых любил распространяться дядя Яша, приятель отца, помогавший раввину вести домашнее хозяйство, видимо, в тот день отказывали. Но, скорее всего, он не знал формулы, которую, вероятно, знал дядя Яша. Про него говорили, что он силою взгляда оборвал однажды все груши в саду своего недоброжелателя.
Тогда он ещё верил в эти глупости, которые ему охотно внушал и отец, повторяя, что только евреи признаны на земле истинным богом, остальные — скоты в человеческом обличье, и боги их — чучела скотов…
«Очнись, очнись, хлопец!» — над ухом громко произнёс Фома Петрович, который позднее приоткрыл ему иной мир, которого он прежде вообще не замечал, — мир природы, заставлявшей дрожать и волноваться всё сущее, как ветер заставляет дрожать и волноваться травы.
Протиснувшись вперёд, Сёма увидел жуткое действо. Совершенно абсурдное, оно совершалось по-своему логично, так что любая мысль, что оно застопорится, сорвётся, остановится, натолкнувшись на какую-либо преграду, отпадала сама собою. Это был суд неба, высший из возможных на земле.
Офицер завершил обход вырытой ямы и посчитал её, видимо, вполне достаточной. Подозвав кого-то из младших чинов в каске, он дал короткое указание, которое тот повторил громко для всех немцев.
Евреи громко гомонили, разделённые на две неравные половины: те, что копали, постоянно сменяясь, — по пять-шесть человек на одну лопату, и те, что копать не могли при всем желании, — дети, старики и больные, которым с великим трудом дался и этот изнурительный поход к смерти. Было видно, что каждый из них что-то говорил, и ни один не слушал другого.
Конвоиры обеих групп перестроились, имея в виду какую-то новую задачу. Снова залаяли свирепые овчарки. Солдаты с трудом удерживали поводки. Все карабины были сняты с плеч.
Но страшнее всего были прибывшие с офицером автоматчики. Сёма понял, что это расстрельная команда. О таких командах среди евреев говорили, что это специально обученные изуверы из уголовников; дикий ужас наводит на человека сам вид этих палачей. Да, они леденили душу даже тем, что вовсе не суетились, и в присутствии офицера, которого Сёма назвал для себя «ангелом смерти», походили не на уголовников, а скорее на вершителей неведомой высшей воли. Может быть, божьей, потому что сами евреи подтвердили свою вину тем, что тотчас схватились за лопаты и вырыли общую могилу.