Глобин поговорил вполголоса с командиром омоновцев, махнул нам рукой, и мы пошли.
Я чувствовал приподнятость духа и невесомость в теле, как при всяком ответственном предприятии.
Дом, к которому я повёл парламентариев, размахивая палкой с привязанным к ней белым носовым платком, находился на расстоянии 250–300 метров.
Мы прошли уже метров сто вдоль пустыря, называемого улицей Розы Люксембург, когда я обратил внимание на то, что господин Цвик тащит в руках тяжёлый портфель.
Позади осталось оцепление, и ветер дул нам в спину.
— Господин Цвик, что это Вы тащите?
— Вода и пища для окружённых. Это передал мне Глобин… Но мне кажется, это система акустического наблюдения…
Сказано это было неуверенным голосом, выдававшим страх. «Трусит?..» Я взглянул на Цвика. Он был бледен и едва держался на ногах.
— Павел Павлович, — обратился я к Мурзину. — Помоги товарищу. Он не знает, что несёт, и потому перепуган.
Мурзин шёл позади всех.
— Он не знает, а я знаю, — отвечал Мурзин в своей обычной манере. — Адскую машинку он тащит, вот что… Разве этих людей интересуют идеи? Их интересует только то, чтобы нигде не было никаких идей… Особенно честных и благородных…
Метров сто уже до дома оставалось. Мы взяли вправо и шли у каменистого ложа ничтожного горного ручья, в период дождей превращающегося в гудящую реку, по которой катятся тяжеленные камни.
Господин Цвик внезапно остановился и поставил портфель на асфальт.
— Да, это бомба, — обречённо сказал он. — Разве им жаль наших жизней?
— Что же ты, старая сука, молчал всю дорогу? — возмутился Мурзин.
Он снял с себя пиджак, обкрутил им портфель и, держа весь этот смертоносный груз у груди, стал спускаться к ручью.
— За мной, ребята, не отставать. Если они заметят подвох, нас до срока отпоют ангелы.
Я понял манёвр. Спустившись к ручью, Мурзин на самое короткое время пропал из виду для тех, которые, конечно же, тщательно наблюдали за нашим передвижением.
Вмиг портфель был пристроен в первую попавшуюся выемку невысокого берега, а пиджаком накрыт крупный камень.
Осторожно перейдя каменистое ложе ручья, мы оказались на выжженном солнцем поле уже в каких-нибудь шестидесяти метрах от дома, не подававшего, впрочем, никаких признаков жизни. Кстати, из дома могли видеть и, вероятно, видели оставленный портфель.
Я усердно изображал парламентёра. Мурзин тащил «портфель». Группу замыкал, спотыкаясь от своих переживаний, не понятный мне человек, в порыве страха раскрывший тайну, которую он, скорее всего, не имел права раскрывать.
«Знал ли он обо всём коварном замысле, так чётко обрисованном репликой Мурзина?..»
— Стоять на месте! — вдруг послышался окрик. — Куда идёте? Чего надо?
— Пстро, — обрадовано протянул Мурзин, узнав голос. — Скорее открывай хату! Мы парламентёры! Башку напекло, мать их в левую ноздрю!..
И в самом деле, дверь вскоре отворилась. Я шагнул в тёмное чрево дома вслед за Мурзиным, переступив через низкий порог…
И тут — прогремело. Взрыв необыкновенной мощи вздыбил полотно дороги. Чёрный гриб вырос над землёй, закрыв солнце. Слух отключился — уши словно проткнули кольями.
Я обернулся и — не увидел господина Цвика. Впрочем, я увидел его в следующую секунду: он лежал на земле в трёх метрах от порога среди выбитого из окон стекла. Глаза и рот его были открыты.
Нигде никаких следов ранения. Но он был мёртв. Мурзин пощупал пульс.
— Не выдержало сердце. Он ожидал взрыва…
В человеке, распахнувшем перед нами дверь, я узнал таксиста, который когда-то завёз меня к Мурзину. Он был хмур и сосредоточен.
— Ну, вот, мы все здесь — свои, — тихо сказал Мурзин. — Веди к главному на совет.
Пожилой таксист, прижимая под мышкой автомат, повёл нас в бетонированный подвал, откуда открылась панорама на дорогу. Вдали отчётливо виднелись машины, два БТРа и группами — люди.
Амбразуры шли по всему периметру фундамента.
Было темновато. Или это мне казалось, всё ещё ошеломлённому поворотом событий?
— Поднимемся на веранду, — послышался голос высокого пожилого человека, который вёл круговое наблюдение, переходя от одной амбразуры к другой. — Светлые люди должны разговаривать там, где достаточно света.
На веранде Мурзин представил меня Алексею Михайловичу Прохорову. Старик выглядел устало, но держал себя в руках.
— Ну, что, друзья? — сказал он, когда мы присели вокруг него на веранде, выходившей в сторону пологого холма. — Всё на свете должно иметь своё завершение, и этого не нужно пугаться. Борьба была — борьба остаётся. Если я сдамся, мне уже не видеть воли, а ваши шансы осложнятся. — Он помолчал. — Не всё было достойно в нашей жизни. Видимо, не всё… Но идеалы остаются и потому надо найти в себе силы для достойного финала…
Я хотел сказать ему, что я был, возможно, свидетелем смерти его сына. Героической в любом случае смерти. Но я понимал, что это неуместно.
— За нами не заржавеет, — хрипло произнёс Мурзин. — Бояться нечего и незачем: мы не чужого ищем, мы своё вызволяем. А победа — впереди!
— Ну, что ж, прощайте, — Алексей Михайлович встал и крепко пожал нам руки. — Россия — это и те, которые живут неприметно и. уходят молча.
— А Петро? — спросил я у Мурзина, когда мы оказались вновь у дверей.
— У него свои счёты. Нам встревать туда не положено…
На улице мы подняли мёртвое тело Цвика. Мурзин — за ноги, я — за руки, перенесли его к асфальту пустынной улицы Розы Люксембург. Не сговариваясь, положили тяжёлое тело на бровке и пошли в направлении городка. Медленно, как после тяжёлой, выматывающей работы. Мы, действительно, очень устали — от переживаний, указывающих на нашу обречённость.
— Ты никого не видел и ни с кем не говорил, кроме этого Петра, — предупредил Мурзин.
Внезапно я услыхал невнятные выкрики впереди и звуки выстрелов позади — один, другой, третий. Я обернулся на дом, где остались Алексей Михайлович и таксист Петро, — над домом поднимался тяжёлый чёрный дым.
— Сгорят, — сказал я Мурзину, испытывая отчаяние. — Что же это творится?
— Сгорят, — кивнул он, словно рассуждая сам с собой. — Либо да, либо нет… Только не плакать, не плакать. Всё ещё только начинается, братишка… Правда должна достаться людям. Ничего нет важнее Правды для обманутого народа…
Донос сионистов
ПРЕЗИАЕНТУ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ А.Г. ЛУКАШЕНКО
Уважаемый Александр Григорьевич!
Только чрезвычайные обстоятельства заставляют нас обратиться к вам с этим письмом. Как вы уже, вероятно, знаете, 26 мая 2003 г. в Минске на мемориальном комплексе памяти жертв нацистского геноцида в годы Второй мировой войны был осквернён обелиск, воздвигнутый в 1946 году и являющийся исторической реликвией. Вы помните, конечно же, как два года назад на ваших глазах произошло его второе рождение: мемориал обрёл свой нынешний облик. Торжественное открытие мемориала проходило в вашем присутствии.