Одежда была содрана, и голую женщину осторожно спустили из кузова на землю, где уложили на шеренгу лежащих спиною верх пигмеев, и разом на тело избранницы, на обнаженные телеса ритмично устремились полчища музыкальных муравьев и робкие шажки пичуг. Первые жгучим кусачим потоком жвал, усиков, лапок устремились в лоно жертвы; а птички облюбовали для клевков и щипков эбеновую грудь самки, целя острием в ежевичные ягоды. Звуки роковых барабанчиков стали гуще, чаще, настойчивей — из лесной стены выступила процессия маленьких женщин-пигмеек, на головах которых — цветными шапками — тесно сидело по бело-розовой стайке попугайчиков. И в отличие от мужских пичуг — они заливали окрестности щебетом. Черные девочки церемонно несли — растянув — шкуру зебры. Когда жрицы приблизились к жертве соития, черные струй муравьев хлынули из ушей, ноздрей и рта несчастной, птицы принялись вить гнезда на голове — негритянка открыла глаза, она была мертва. Карлицы завернули огромное тело в полосатую шкуру и, уложив на носилки, пританцовывая, унесли добычу в лес. Пигмеи устремились за процессией, постукивая тыквочками.
Только когда звуки магической музычки окончательно смолкли под пологом леса, в глубине колоннад зеленого мрака, Хоскея оторвал лицо от руля и нажал на стартер — слава богу, мотор сразу завелся, грузовичок рванул вперед, из кузова донеслись возбужденные крики туземцев.
— Что это было, Хоскея?
Тот бормотал нечто невразумительное и несколько раз с испугом глядел на белого человека: страшное свойство смотреть на вещи прямо и не отводя взор приводило африканца в тронет.
— Что это было? Хоскея! — напирал Филипп. Тот только мычал в ответ, прятал лицо. Из всей этой невнятицы можно было понять только одно: что ни говорить, ни видеть это нельзя. Наконец Хоскея трусовато написал пальцем на сальном лобовом стекле по-английски — tabu… ах, табу, абсолютный запрет… только здесь, на самой кромке молчания, молчащий в тени табу человек может увидеть мечты вещей… молчание — вот чего так не хватает слову.
Тем временем на землю слетела быстрая африканская ночь, и пассажиры радостными криками спасения приветствовали огни костров большой камерунской деревни Батобе. Это была последняя обитаемая точка, далее которой — на сотни миль к северу — идет необитаемый дикий массив лесов, вплотную примыкающий к первобытным горам, где обитали гориллы. Белому охотнику был тут же представлен местный вождь — низенький пузан в красно-желтой мантии, с синим беретом ооновских войск на голове. Пузан при этом был лишен всякой внушительности, наоборот, — являл вид застенчивости и смущения. На дурном французском он обещал маса дать носильщиков, если в них будет нужда. Затем Хоскея познакомил Филиппа с тамошним проводником Акебе, который оказался тоже низкорослым пузанчиком, правда с лицом исключительной выразительности, где буквально царили тяжелые скульптурные веки микеланджеловского Давида. Он тоже был как-то смущен, мало похож на опытного охотника, отводил глаза, чертил черным пальцем босой ноги красную пыль в красной тени ночного костра. Акебе объяснил, что до охотничьего домика на горе Нга-Али всего половина дневного перехода, что охота там легка и успешна. Ночь Филипп провел под охраной Хоскея в военной палатке на европейской солдатской кровати с настоящей панцирной сеткой, на голом матрасе и без подушки.
Ночь утробно квакала и колобродила за тонким брезентом… Где-то однажды он уже переживал подобное… ах, да — десять лет назад, на охоте в Ленкорани, в телесах забытой Верочки Волковой. Тогда он по-юношески страдал от собственной похоти, считая, что всему виной пол, иго Эроса. Признаться, это было наивным страданием: человек захвачен не полом, а собственной свободой. Пол — как раз попытка избавиться от ига свободы и прижаться к изначальной поре ничто, это род смерти заживо…
Завтрак показался отвратительным, как и запахи утренней деревни: вонь пальмового масла, духота жареных пизанга и маниока, бррр… Затем в палатке без спроса появился зловещего вида неприятный субъект титанического роста. Его красноглазое животное лицо вызывало гадливое отвращение, как и странные пятна и шишки, которыми была сплошь обезображена черная кожа. Пегий титан и Хоскея сразу о чем-то бурно заспорили.
— В чем дело, Хоскея? Чего ему надо?
Вдруг пятнистый верзила перешел с банту на ломаный французский. Оказалось, он предлагал себя в проводники к горе вместо вчерашнего Акебе с микеланджеловскими веками и просил за услуги ни много, ни мало как тысячу долларов. Наглость глупца была так восхитительна, что Филипп расхохотался. Он расхохотался скорее для себя, это не было смехом в лицо, но туземец понял так, что ему нанесено оскорбление ошеломляющей силы. У банту отношение к смеху весьма драматично. Лицо его на миг покрылось смертельно-серой бледностью. Он готов был бы тут же расправиться с оскорбителем, но сумел взять себя в руки. На дикой смеси французских и английских слов наглец внятно произнес сразу шесть угроз: во-первых, маса, теперь все злые духи Ю-Ю стали твоими врагами, во-вторых, ты никогда не найдешь дороги на Нга-Али, в- третьих, тебе ни в чем не будет удачи, в-четвертых, звери ранят твоих слуг, сначала — Акебе, затем — Хоскея. В-пятых, пойдет очень сильный дождь и, наконец, «если маса встретит настоящего зверя, он убьет совсем не его, а застрелит самого себя и превратится в зомби».
— Va-t-en, sot! Пошел вон, глупец! — Филипп вскочил с кровати с такой яростью — ружье было рядом, — что туземец ретировался.
Хоскея мрачно причмокивал — угрозы предсказателя его явно напугали, только полив кровью из горла зарезанной курицы землю в палатке, где остались следы от верзилы, он решился тронуться в путь.
Утро было чудесным, треволнения рассеялись вместе с натиском солнца, лес вступил в свои права, он по-прежнему был просторен, легок для поступи человеческой ноги, распахнут вширь, настежь, насквозь… пятнистое цветение Эдема наэлектризовано беспрерывным порханием нектарниц, моргание металлического ока так интенсивно, что кажется уже не столько порханием пичужек, сколько низким басовым звуком. И потому движение людей тоже пятнисто и зеленисто: от тени к свету, от изумрудного калейдоскопа в голубую игру проблесков неба, от драгоценного и сосредоточенного камня карликового зимородка в коралловой ямке мха, от нестерпимого сверканья его лазурно-голубого оперенья в оранжевой пыли птичьего пуха до громких печальных воплей птиц-носорогов, чьи стаи сопровождали вторжение охотников.
Дорога через лес неизменно шла в гору, но самой горы не было видно, так густа и высока была ограда стволов. Шли впятером: белый охотник с двумя проводниками и два носильщика.
Наконец, не выдерживая высоты, лес стал разрываться на пятна, на зеленые капли, пока не уступил места плоскогорью — дальним отрогам Нга-Али. Нижние склоны горы были пологи, но выше — пошла настоящая крутизна — смесь скал, зарослей, волосяных потоков воды, внезапных карнизов из камня, где ручьи собирались в мелкие широкие озерца. Пот градом заливал черные лица — Хоскея и Акебе тоже несли тяжелую поклажу, Филипп держал в руках лишь карабин в чехле и то шел с трудом. Только через три часа утомительного марша вверх внезапно и тихо под ногами всплыла плоская просторная терраса, кольцом окружавшая близкую вершину горы — голый массивный скалистый слиток, сверкавший в лучах солнца водяной слюдой бесчисленных водопадов. Очертания скального гребня Нга-Али удивительно напоминали — в профиль — череп двурогого носорога с двумя острыми скалами на обрыве каменной морды.