— Я знал, — устало сказал Костя, — что ты затеешь этот разговор. И поэтому я ещё раз повторяю: я люблю тебя! Я скорее умру, но сделаю всё так, как ты захочешь.

— Слушай! Вернись наконец на землю! — Инна отчётливо выговаривала каждое слово. — Мне бы очень не хотелось, — чеканила она, — чтобы кто-нибудь узнал об этих сорока спичках.

— Я это понял, когда ты начала их жечь.

— А мне плевать! Я понимаю только слова!

— Кто посмеет предположить, что мы с тобой целовались, тому я набью морду.

— Даже Гектору? — усмехнулась Инна.

— Ага… «Кто-нибудь» — это, оказывается, он. Серебристый олень, золотые рога…

— Я хуже, чем ты думал?

— Нет, — ответил Костя. — Ты добрая девочка. Ты прогуляла три дня с человеком, который тебе… — Костины руки дрожали, вытаскивая из пачки сигарету.

Инна всхлипнула.

— Костик! Милый! Я идиотка… Только…

— Серебристый олень, золотые рога, — сказал Костя.

Инна опустила голову.

— Завтра мы скажем, что прогуливали порознь, — Костя равнодушно смотрел, как убираются восвояси облака-фламинго.

— А на Невском встретились случайно…

— Шли в школу…

— Но проезжала иностранная делегация, и проспект было не перейти…

— Пожалуй, — сказал Костя. — Я завтра в школу совсем не пойду. Приду послезавтра. Так будет интересней.

— А я всё разведаю и позвоню тебе! — Инна чмокнула его в щёку и исчезла в подъезде. Лязгнул лифт. Костя медленно пошёл к остановке троллейбуса. Его обгоняли машины, толкали пешеходы, а он медленно шёл, глядя под ноги, словно был один на улице.

18

Алла Степановна Ходина ненавидела дождь. Главным образом из-за его коварства. Она постоянно забывала дома зонт, и дождь настигал её неожиданно, когда она куда-нибудь спешила — опаздывала, и не было у неё времени пережидать в булочной или в подворотне. Гордо подняв мокрую голову, бомбя ногами лужи, она добиралась до места продрогшая, со слипшимися в сосульки волосами, в кофточке, которая утром была такая милая, а побывав под дождём, выглядела, как тряпка.

Жила Алла Степановна в старом доме на Кондратьевском проспекте. Она занимала комнату в коммунальной квартире, где в прихожей тускло горела лампочка, в ванной гремели тазы, а на кухне висела таблица, кому сколько платить за свет. Кроме Аллы Степановны, в квартире жили две старухи сестры (каждая имела по комнате), и ещё в двух смежных комнатах обитала студенческая молодая семья. Алла Степановна покупала их дочке Насте шоколадки и рассказывала сказки, когда юные родители уходили в кино на вечерний сеанс. Раз в неделю Алла Степановна мыла в общей кухне каменные полы и проклинала своё коммунальное житьё.

Комната её — непропорционально удлинённая — напоминала пенал. В углу «пенала» чудом сохранился изразцовый камин — ныне вещь уникальная.

На голубоватых изразцах были изображены парусники — надув круглые паруса, похожие на бочки, они плыли куда-то по горбатым морям-волнам.

Когда в комнате бывало холодно, Алла Степановна сидела в тёплом халате около батареи и смотрела на этот никчёмный изразцовый камин. И чудились ей малиновые отблески пламени, треск поленьев, прыганье искорок, слышались какие-то весёлые голоса, звон фужеров за стенкой. Ей казалось, что вот-вот раздастся в дверь осторожный стук, войдёт кто-то в кивере и с усами и пригласит её в компанию, которая расположилась за стенкой.

Но ничего этого сегодня не было. Лил дождь, и солнце сидело в тучах, как жёлтый крот в норе. Алла Степановна стояла около двери в шуршащем, как осенние листья, плаще и вспоминала, куда она положила зонт.

Алла Степановна шла звонить. Дома телефона не было, поэтому звонить приходилось с улицы.

Лужи пенились, как шампанское. Будка стояла на углу, и, конечно же, какая-то девица, опершись на зонт, как на шпагу, выясняла отношения с неким Игорем, который (даже если только половина упрёков, высказанных девицей, соответствовала истине) был редким прохвостом, Алла Степановна долбила ребром монеты в стекло, по которому сбегали ручейки, и глазами умоляла девицу побыстрее закончить разговор.

Наконец девица вылетела из телефона-автомата, как фурия, посмотрела на Аллу Степановну с такой ненавистью, словно это она — Алла Степановна — была мерзавцем Игорем. В будке нестерпимо пахло дешёвой косметикой. Алла Степановна прислонила к уху тёплую трубку и набрала номер.

— Сусанна Андреевна! Это вы? — закричала Алла Степановна, когда монетка, железно булькнув, провалилась в автомат. — Как хорошо, что я до вас дозвонилась!

Сусанна Андреевна — классная руководительница десятого «Б», слыла в школе неисправимой либералкой, портившей даже самые дисциплинированные классы. Она никогда не просила кого-нибудь наказать, отчислить или перевести в другую школу. На собраниях преподавателей Сусанну Андреевну постоянно осуждали за недопустимую мягкость, однако она исправляться не желала. В начале года, словно предвидя все неприятности, директор предложил ей передать десятый «Б» другому преподавателю, но Сусанна Андреевна отказалась.

На уроках литературы, которые вела Сусанна Андреевна, царила вольность, изумляющая различные комиссии. Директор классифицировал эту вольность как распущенность. Всевозможные реплики с мест на уроках Сусанны Андреевны сыпались, как горох из дырявого мешка, вызванный ученик, естественно, живо на них реагировал, а свою задачу педагога Сусанна Андреевна видела в том, чтобы реплики эти относились непосредственно к обсуждаемому произведению литературы (скажем, «Что делать?» Чернышевского). Иные реплики Сусанна Андреевна пресекала. Одним словом, никудышной и беспомощной была метода Сусанны Андреевны. Спасало её только то, что класс два года подряд занимал первые места на городских литературных олимпиадах по количеству награждённых дипломами. Дипломы эти красовались на стенде «Наши достижения» и радовали взгляд директора школы Тимофея Тимофеевича. На некоторое время он как бы забывал про Сусанну Андреевну и её непутёвый класс.

Возмущали всех преподавателей следующие факты.

Кто-то видел, как Сусанна Андреевна давала деньги в долг ученику.

— Ну откуда, откуда вы знаете, что он не на водку их потратит? — спрашивал строго Тимофей Тимофеевич. Сусанна Андреевна растерянно пожимала плечами.

— Рубль всего попросил… Говорит, свои деньги дома забыл.

— Вот-вот, — отвечал директор. — Рубль у вас, рубль у… — Он умолкал, так как больше никто из преподавателей денег в долг ученикам не давал.

Злили всех и те панибратские отношения, которые существовали между Сусанной Андреевной и учениками. В замечаниях, которые она изредка писала в дневники ученикам, она величала их как-то по-домашнему: Танечка, Инночка, Костенька, Женечка… «Костенька! Дневник — это документ!» — ласково напоминала она Благовещенскому, который вздумал записывать туда вместо домашних заданий полюбившиеся рубаи Омара Хайяма.