Обветренное в морщинах лицо, натруженные руки выдавали в старике чабана. Но каким-то образом – раз ему дали такой документ – он был вовлечен в политику. Скорее всего, вынужденно.
Старшее поколение гулийцев, в отличие, скажем, от армянских или грузинских патриархов, практически не участвовало в преступном бизнесе. Пухов относился к гулийским старикам, пережившим гонения и ссылки, с симпатией. Не вызывал у него неприязни и этот старик, хотя взгляд его был абсолютно непроницаем и, казалось, безучастен ко всему на свете. Пухов знал в чем тут дело. Старик переживал глубочайшее разочарование как в русском народе, от которого последние сорок лет в Гулистан шли законы, врачи, пенсии, учителя, сельскохозяйственная техника, вакцина для прививок людей и скота, а ныне – самолеты с бомбами, танки, гаубицы и убивающие гулийцев солдаты, так и в собственном, как бульдозером, сдвинутом войной в ярость и бешенство, народе. Старик не мог не знать, какие деньги имеет на этой войне гулийская верхушка, включая рядовых командиров. Но вряд ли он мог это выразить словами.
– Слушаю вас, – сказал Пухов, делая знак, чтобы их оставили одних.
– Отпусти мальчишку, командир, – попросил старик. – Зачем вы его мучаете?
– Как только он скажет, где Нурмухамед. Скажи ты. И забирай мальчишку. Он мне не нужен.
– Он не знает, – без малейшей надежды на то, что Пухов поверит, произнес старик.
Все это, впрочем, была прелюдия.
И они оба это знали.
Вздохнув, старик извлек откуда-то из-за плотного шерстяного пояса внушительную пачку стодолларовых купюр. Доллары были совершенно новые, еще пахли типографской краской и странно смотрелись в кривых как сучья, растрескавшихся, с въевшейся землей руках старика. Отделив на глаз примерно две трети пачки, старик протянул деньги Пухову. Тот не взял, и старик положил их на низкий столик перед камином. Пухов поначалу подумал, что это так называемые иранские доллары. В Иране еще со времен Второй мировой войны старый, но добротный пресс шлепал вполне качественные доллары и фунты безнадежно устаревших серий. Долгое время станок простаивал, но с началом российско-гулийской войны вновь заскрипел. В условиях боевых действий негде было проверять подлинность банкнот, расчеты же между воюющими сторонами проводились главным образом в долларах. «Иранские доллары» неплохо ходили и в российской глубинке, но в Европе с ними делать было нечего – в них (в дополнение к устаревшим сериям) содержались фиолетовые волокна, которые Федеральное казначейство США перестало использовать для защиты своей национальной валюты аж в пятьдесят первом году.
Но это были не «иранские доллары». По характерно загнутым правым нижним углам банкнот Пухов определил, что доллары пересчитывали в турецком банке. Это были самые настоящие доллары.
Пухов по-прежнему не прикасался к ним, и старик пододвинул пальцем пачку к нему поближе. Глядя на его руку, майор вспомнил, как однажды выиграл немалую сумму в казино в Александрии. Примерно такую же пачку долларов в обмен на фишки пододвинул ему в окошке кассы кассир. Касса была устроена таким образом, что лицо кассира увидеть было невозможно. Пухов запомнил только его, пододвигающую доллары, руку – холеную, белую с посеребренными ногтями и огромным бриллиантом на пальце.
– Ты плохой купец, старик, – сказал майор. – Никогда не следует показывать покупателю сумму большую, чем ты хочешь заплатить за товар.
Старик без сожаления присоединил отложенное к лежащему на столе.
– Это все, – сказал он. – Больше у меня нет.
– Сколько здесь?
– Тридцать пять тысяч. Отдай мне мальчишку и разреши взять тела.
Пухов молча смотрел на лежащие на столе перед пылающим камином доллары, и ему было не отделаться от не шибко умной мысли, что Восток и Запад потому так отличаются друг от друга, что деньги на Востоке – это совсем не то, что деньги на Западе, и наоборот. И еще майор подумал, что, можно сказать, уже прожил жизнь (редкий спецназовец доживает до тридцати девяти), но так насчет себя и не решил: восточный он или западный человек?
– Как ты думаешь, отец, – спросил он у старика по-гулийски, – что я сделаю с тобой и с твоими деньгами?
Старик вздрогнул, как будто его ударили по лицу.
– Это ты, – тихо произнес старик. – Значит, ты опять в Гулистане. Как только вошел, я подумал… Твои приметы… – замолчал.
– Если бы ты заранее знал, что я здесь, – спросил Пухов, – что бы ты сделал?
– Ты бы отсюда не ушел, майор, – просто ответил старик. И, помолчав, добавил: – Ты говоришь по-нашему как гулиец, выросший в Казахстане.
– Будь моя воля, отец, – сказал Пухов, – я бы вывел из Гулистана войска. Хотя мне сильно не по душе, как вы обошлись со здешними русскими. Вы превратили их в рабов…
– Они сами превратили себя в рабов, – перебил старик. – Мы двадцать лет жили в ссылке – в Казахстане, в Сибири, на Колыме, но мы не стали рабами.
– Я вынужден здесь находиться, – продолжил майор Пухов, – вынужден вас убивать, потому что здесь решается судьба моей страны, моего народа. – Он прекрасно знал, что всякие подобные объяснения гулийцы почитают за слабость и, в принципе, был готов с этим согласиться. Пухов сам не понимал, зачем говорит это старику. «Много говорит тот, кто не прав», – вспомнил он гулийскую пословицу.
– Ты думаешь, что решишь судьбу России, уничтожив всех гулийцев? – покачал головой старик.
– Вам платят за вашу ненависть к России! Это единственный товар в Гулистане, на который есть покупатели! – крикнул Пухов. – Откуда у тебя доллары? Продал овец? Намолотил зерна? Вас забивают под фундамент России, как лом! Чтобы следом за вами восстали другие. Но если мы уничтожим вас всех до единого – никто больше не восстанет.
– Я не верю ни одному твоему слову, – старик положил руки на колени, закрыл глаза, собираясь молиться.
– Не торопись на свидание с Аллахом, отец, – сказал Пухов. – Почему ты мне не веришь?
– Потому что это ты привез сюда, посадил нам на шею генерала Сака! – открыл глаза старик. Лицо его помолодело от ненависти. – Не оскверняй мой язык, говори со мной по-русски, майор!
– Если я тебя отпущу, – перешел на русский Пухов, – ты обещаешь мне, что…
– Я свяжусь по рации с Нурмухамедом и с генералом Саком. У нас достанет бойцов, чтобы перекрыть тебе все пути. Хотя зачем тратить на тебя гулийскую кровь? Пусть они вызовут самолет и забросают тебя бомбами!
– Молись, отец, – сказал по-гулийски майор, – надеюсь, Аллах примет тебя с миром.
– Да уж не так, как тебя твой православный Бог, – закрыл глаза старик, но тут же и открыл. – Ты волк, майор. Такой же злой и беспощадный, как генерал Сак. И больше ничего. Россия тут не причем. Ты просто жрешь человечину, майор. Единственное, о чем я жалею – что не могу прихватить тебя с собой. Но тебе все равно осталось недолго. Такие как ты долго не живут. Твоя жизнь – оскорбление Бога. Любого Бога.