— А, это вы, — неожиданно отреагировала она на появление Берендеева, — очень хорошо, я как раз печатаю ваш контракт.
«Срочный», — чуть не добавил Берендеев.
Определенно, контракты превращались для него в наваждение.
Его удивило, как легко, если не сказать — радостно лысоватый молодой человек расстался с суммой, какую прежде не платил ни одному писателю ни при каких обстоятельствах. Не потому, естественно, что сумма была велика — по понятиям молодого человека (Берендеев в этом не сомневался), она была ничтожна, — но и такую сумму не полагалось выплачивать авторам, как не полагалось, скажем, опускать в стеклянную банку нищего двадцатидолларовую бумажку.
То, что он без звука расплатился с Берендеевым на его, Берендеева, условиях, свидетельствовало, что что-то в мире изменилось. Берендеев, впрочем, даже не попытался осмыслить суть столь внезапных и благоприятных для него изменений, продолжая в режиме отсутствующей в русском языке формы времени — вечно длящегося настоящего — переживать утренний телефонный разговор с женой.
— Мне бы взять где-нибудь кредитик миллиардов в десять, — вздохнул, провожая Берендеева (то есть оказывая ему неслыханный почет) до железной двери, сахарный издатель. — На любых условиях. Тогда бы развернулся. Книжки бы летели как пули. Или… не летели, — добавил задумчиво. — На хрен мне с десятью-то миллиардами — книжки? Главное, чтобы… в голову не летели!
Берендеев подумал, что молодой человек, делясь с ним наболевшим, принимает его за кого-то другого. Или просто говорит вслух, принимая Берендеева за ничто, за воздух.
— Я бы приткнул их куда-нибудь на хорошие проценты, и все дела, — продолжил молодой человек, пытливо вглядываясь в лицо Берендеева уже отнюдь не бегающими глазами (крупные суммы, видимо, их тормозили, как магнит). -Что-нибудь услышишь — дай знать. Думаю, мы с тобой договоримся.
«Наверное, он издевается надо мной», — подумал Берендеев.
— Буду иметь в виду, — прикрыл за собой выкрашенную в аспидно-черный цвет бронированную дверь.
Перед самым входом в метро он зачем-то задрал голову вверх. Взгляд наткнулся на одиноко трепещущее на металлической мачте на невообразимой высоте объявление. Отрывные талончики с телефоном Штучного доктора топорщились на ветру, и казалось, что к металлической мачте прибита за крыло птица.
Сиренево-белое птичье крыло увиделось Берендееву и на станции метро, когда поезд выкатился из туннеля, начал тормозить среди выложенных кафелем стен и матовых светильников. Писатель-фантаст Руслан Берендеев почувствовал, как крылатая рука поезда протаскивает его как иглу сквозь землю в сиренево-белые небесные пределы, где вместо облаков трепещут номера телефонов Штучного доктора, а сама земля — город Москва — предстает ничтожной, как горсть рассыпанных белых зерен, а может… грибов, так что даже непонятно, что ищет среди данного ничтожества Штучный доктор.
Необъяснимое чувство высоты не оставляло Берендеева и в относительно свободном вагоне метро. В кармане у него лежали две толстые пачки купюр в банковской упаковке, и он испытывал спокойствие, умиротворение и душевный комфорт, то есть всю ту гамму чувств, которую прежде испытывал только после достаточно долгой и, как ему представлялось, достаточно успешной работы над очередным литературным произведением. Эта работа была смыслом его жизни. Она входила составной частью в биологический ритм существования писателя-фантаста Руслана Берендеева. Написанные от руки или напечатанные на машинке страницы рукописи сообщали ему, Берендееву, чувство исполненного долга.
Сейчас это чувство сообщали ему две толстые пачки купюр в кармане. Это было странно, и Берендеев относил это на счет нервного напряжения. Даже не знающие исхода мысли о потери Дарьи как бы утихли, оделись в сумеречно-сиреневые, типа «понять — значит простить», философские тона. «Могут ли деньги быть составной частью биологического ритма существования? — подумал Берендеев. И сам же ответил: — Могут. Но они действуют как наркотик, то есть медленно (или быстро) убивают».
Раньше он не верил, что можно быть пьяным от денег. Сейчас он был именно пьян, если можно так выразиться, проясненно, ответственно, конструктивно пьян. Ему было бесконечно хорошо уже только по той причине, что в кармане лежали деньги. Напротив Берендеева на скамейке сидела весьма симпатичная девушка, но деньги в кармане волновали его сильнее, чем девушка. Деньги были на порядок выше всех известных Берендееву удовольствий. Однако его воображению вдруг предстало то, что показалось еще более высоким и изысканным: оставить пачки в неприкосновенности. А еще лучше сделать так, чтобы от этих двух пачек, как от матери и отца, родилась третья, бесконечно желанная, из которой можно было бы брать, брать и брать, точнее, льстить себе надеждой брать, брать и брать, тогда как на самом деле — не брать, брать, брать, а присоединить ее к тем двум, неприкосновенным, чтобы брать, брать и брать уже из очередной.
«Сет-банк» никого не ждет. «Сет-банку» никто не нужен», — с изумлением прочитал Берендеев на узенькой пластиковой ленточке, пущенной на манер бегущей строки по стене над окнами вагона метро. Он понял, что движется в нужном направлении: от двух нераспечатанных пачек — к третьей, четвертой и — в бесконечность. Он вдруг увидел себя идущим сквозь зеленый осенний воздух среди вычерченных тушью черных кустов и деревьев. Но когда вновь поднял глаза вверх, текст на ленточке непонятным образом изменился: «Сет-банк» ждет тебя. Ты нужен «Сет-банку». Берендеев догадался, что не только он принял решение, но и в отношении него принято решение. Принимающее (в отношении него) решение нечто увиделось Берендееву в образе бело-сиреневой птицы, привередливо отпихивающей костяной ногой одни зерна (или грибы) («Сет-банку» никто не нужен»), но склевывающей другие («Ты нужен «Сет-банку»).
Путь Руслана Берендеева к полуотреставрированному особняку, где его сначала не ждали, но потом передумали, пролегал через несколько переходов между линиями метро.
Кафельные туннели были бы скучны, как неудавшаяся жизнь, если бы каждые десять шагов не звучала музыка.
Прежде Берендеев знал интеллигентную, солидную музыку филармоний и концертных залов. Эта музыка существовала отдельно, точнее, над хлебом насущным, как говорится, по определению приписанная к кругу вечных мировых проблем и истин. Теперь Берендеев узнал иную — опустившуюся, нищую, голодную, нагую музыку подземных переходов и людных улиц. Она исполнялась на гармонях и аккордеонах, гуцульских свирелях, детских дудочках и дырявых барабанах. Посреди нее случались (как золотые заплаты на рубище) вкрапления музыки основной. То худой, изможденный юноша, прислонившись спиной к кафелю общественного туалета, бесподобно играл на саксофоне «Серенаду Солнечной долины», вдыхая пары мочи, то целый камерный хор исполнял «Ave Maria» под истекающим слезами потолком темного подземного перехода, то скрипач-виртуоз изумлял обывателей в кафельных туннелях на станции метро «Фрунзенская» редкими сочинениями Сальери.
Музыка неизменно, как тень, следовала за жизнью. Распадалась жизнь — распадалась музыка. Иной раз Берендеев порывался дать денег то слепому еврею в лапсердаке с орденами на лацканах, сунувшему бороду в гобой, то прелестной, похожей на ангела, девушке в белом газовом платье за виолончелью, то пропойце гармонисту, с немыслимой искренностью наигрывавшему «Черный ворон, ты не вейся над моею головой…», — но что-то в последнее мгновение останавливало, примагничивало рвущуюся к бумажнику руку. «Распад не должен оплачиваться — даже символически, в виде милостыни, — такая сама собой сложилась в сознании Берендеева установка. — Финансироваться может только созидание». Никакого созидания не было в жалкой, опустившейся, забывшей свое предначертание музыке. Она должна была исчезнуть вместе с исполняющими ее людьми, как и все лишенное финансирования (а следовательно, и права на существование), по принципиальным соображениям.