— У тебя есть шанс узнать вечность, — услышал он голос Климовой, — и для этого тебе надо всего ничего: избежать искривления, коррозии сознания. Ты не должен думать о земной выгоде, находясь в энергетическом теле. Массовое искривление, коррозия сознания нарушает порядок вещей, как если бы в луковице вдруг начнет гнить один из внутренних слоев. Такая луковица становится мягкой. Она начинает вонять, и эта вонь проникает сквозь границы миров, заставляя их обитателей ходить в противогазах.
Вдруг зазвонил колокольчик над дверью. Берендеев едва успел опуститься в черное кожаное кресло. Однако вошедшие в павильон парень в белом и почему-то совершенно сухом плаще (а между тем Берендеев был уверен, что они приехали не на машине) и стриженная наголо девушка с серебряным конусом на подбородке не обратили на него никакого внимания. Они купили два букета гвоздик, расплатившись с помощью пластиковой карточки.
Только когда они закрывали дверь, Берендеев ощутил вместе с тонким ароматов духов (от девушки) и терпкого одеколона (от парня) смутную волну враждебности, как если бы был насекомым, которому другие насекомые давали понять, что ему здесь летать (ползать, скакать) не следует.
— Я больше тебя никогда не увижу? — спросил он у Климовой.
— Не знаю, — вышла из-за кассы Климова, — но ты можешь не спешить… блестя космическими (вороньими) глазами, принялась медленно расстегивать на себе блузку.
Вспомнив, что на юбке у нее нет ни «молнии», ни застежек, Берендеев прямо-таки впился взглядом в ее скользящие по гладкому белому материалу пальцы. Блузка под пальцами Климовой в отсутствие пуговиц расстегивалась, распадалась по воротнику, раздвигалась, как та самая луковая (только не гниющая, а сверхсвежая, без малейшего запаха) кожура, сама собой.
— Ты еще не испытывал подобного. — опустилась к нему на колени, прижалась грудью Климова.
— Потеря энергетической девственности ведь не обязательно сопровождается физической смертью? — поинтересовался он, искренне желая проснуться и не менее искренне желая овладеть Климовой, снявшей юбку и явившей его взору смуглую и блестящую, как бы отлитую уже не из воды, а из сваренной сгущенки (Берендеев не сомневался, что точно такая же она и на вкус) грудь.
Климова не ответила.
Берендеев подумал, что если подобное состояние (он не знал, как его выразить: как если бы окружающий мир — воздух, стеклянный павильон, черное кожаное кресло, синтетический ковер на полу, цветы в вазах, горшках и в прозрачной пленке, как в презервативах, — сотрясался от ядерного какого-то (тотального) оргазма, писатель же фантаст Руслан Берендеев был бы помещен в самый эпицентр — на место вождя? — этого преобразующего мир тоталитарного оргазма) продлится еще немного, не обидно будет и умереть.
Хотя в сотрясаемом оргазмом мире, где в данный момент гостил писатель-фантаст Руслан Берендеев, не знали «молний» и застежек, переместившаяся с его колен на пол смуглая, рябая Климова довольно успешно справилась с высвобождением из штанов восставшей (энергетической?) плоти Берендеева, против его ожидания воинственно неопустошенной, то есть решительно настроенной на осуществление бесконечного (энергетического?) полового акта.
— В сущности, — деловито закатала она, как будто вознамерилась перейти вброд ручей, юбку, — единственное, что привязывает физическую сущность человека к миру, в котором он появляется на свет, — смерть. Бог смертных смерть. Бог-смерть держит тебя в физическом теле, как приготовленного к жертвоприношению барана в стойле. Я хочу увести тебя из стойла, хочу, чтобы ты увидел другие миры, понял, что можно существовать иначе.
— Зачем барану другие миры? — пробормотал писатель-фантаст Руслан Берендеев.
— Чтобы перестать быть бараном, — ответила Климова. — По крайней мере, попытаться.
— Стало быть, Бога нет? — с тревогой, как если бы это что-то меняло, как если бы все эти годы он неистово веровал в Иисуса Христа, вопросил Берендеев. Он вдруг понял, что в запретной (куда и сам не совался) глубине души любил этого две тысячи лет назад распятого на кресте богочеловека или человекобога, любил, как лучшую (невыраженную, а потому как бы отсутствующую — фантомную) часть самого себя. И еще каким-то образом понял, что слабо, мало любил, недостаточно о нем думал, почти не стремился выразить свою невыраженную часть. Богочеловеку или человекобогу же (и это понял писатель-фантаст Руслан Берендеев) небезразлично подобное… не равнодушие, не скудоумие, нет, но погруженность людей вообще и Берендеева в частности в смертное, преходящее, теряющее по прошествии времени смысл. Воистину, какой был смысл Берендееву сходить с ума по Дарье, если через десять (двадцать, тридцать — какая разница?) лет она превратится в старуху и чувства Берендеева предстанут не просто смешными, но нелепыми, если не сказать, уродливыми?
Бог готов простить и понять любое математическое действие, прочитал как по писаному Берендеев, кроме возведения любого (помимо собственного, которое мало кому известно) числа в безмерную степень. Чтобы поддерживать в мире хотя бы относительный порядок, Бог вынужден самолично сокращать все возведенные в безмерные степени числа. Иначе посредством обожествления (возведения в безмерные степени) произвольных сущностей (в случае писателя-фантаста Руслана Берендеева — его любви к жене) мир скатится в хаос. Спасение мира, продолжил мысленное чтение по писаному Берендеев, заключается в автоматическом зачислении всех возведенных в безмерные степени чисел на счет Бога. И пока у Бога, как у двужильного бухгалтера-оператора, хватает сил отслеживать раковый рост произвольных чисел, переводить злокачественные опухоли на свои счета — до тех пор жив мир. Устанет Бог — и обожествленные большие числа уничтожат мир, превратив его в сплошную раковую опухоль, то есть в… гриб.
— Напротив, — ответила Климова, — вокруг слишком много богов. Думаешь, здесь, — кивнула на дверь стеклянного павильона, — люди не веруют?
— Тоже… в Христа? — Берендеев вспомнил непонятную агрессивную, насекомью телепатию парня в белом сухом плаще и стриженной наголо девушки с серебряным конусом на подбородке, купивших гвоздики. Они не производили впечатления религиозных людей — естественно, в том смысле, как представлял себе религиозных людей писатель-фантаст Руслан Берендеев.
— Некоторые, — сказала Климова. — только их Христос не умер на кресте, а стал царем иудейским и возглавил восстание против Рима.
— А потом? — спросил Берендеев.
— Дожил до глубокой старости и умер в благости, оставив тьму детей. Кстати, сейчас здесь правят его прямые потомки.
— Какой же тогда настоящий? — Берендеев подумал, что всю сознательную жизнь бежал от мыслей о Христе, потому что неосознанно ощущал, сколь тонки и ненадежны конструкции христианского мироздания. Грубо говоря, писатель-фантаст Руслан Берендеев сомневался, что современным миром можно эффективно управлять посредством состоявшихся, но главным образом ожидаемых хэппенингов — первого, второго пришествий, конца света, воцарения антихриста и т. д. Земные люди понимали единственную сущность — силу. Сила же могла быть какой угодно, но только не предупреждающе-отсроченной. Над такой силой люди смеялись, такую силу они презирали, вели себя внутри нее как голодные мыши внутри сырной головы — сжирали изнутри.